— На Рублевку, — сказал Кузьма Егорович.
Водитель, оценив парочку, отрицательно мотнул головою и показал табличку В ПАРК.
— Ах, в парк?! — зловеще переспросил Кузьма Егорович. — А я вот номер сейчас запишу… — и полез нетвердой рукою во внутренний карман пиджака.
— Да пошел ты, папаша… — не договорил таксист куда и врубил передачу.
Жюли вынула двадцатифранковый билет и показала таксисту.
— Так бы сразу и говорили, — полюбезнел тот и сам открыл дверцу.
— Вот с-сволоч-чи! — выругался Кузьма Егорович сквозь зубы, усаживаясь. — До чего страну довели!
Аглая стояла у входа в освещенную дачу и смотрела горько-иронически, как бригада грузчиков-ментов человек в пятнадцать выносит с дачи мебель, ковры, картины, посуду…
— Чё пялиссься? — приостановился совестливый сержант, проходя мимо с огромными часами на плече. — Вещи казенные…
— А дача? — спросила Аглая.
— Дача? — не понял аглаиной логики мент. — Дача тоже казенная. Детскому дому, наверное, передадут…
Навстречу грузчикам по аллее шагали Кузьма Егорович и Жюли со спящею Машенькой на плече.
— Злорадствуешь? — бросил Кузьма Егорович Аглае, проходя мимо. — Вовремя смылась? — а та, вдогонку, потянулась к Машеньке, вошла в дом…
— Не трогайте! — неприязненно произнесла Жюли по-русски. — Разбýдите.
Аглая приостановилась:
— Vous pouvez parlez français, si vous voulez bien.
— Вот еще, по-французски! — передернула Жюли плечами и понесла Машеньку в детскую.
— Я, Кузьма Егорович… — опустила Аглая глаза. — Если вам негде пожить… Кутузовскую тоже, наверное, отберут. Я на два месяца уезжаю, так что…
Кузьма Егорович подошел к Аглае, нежно, благодарно поцеловал:
— Извини. За всё.
Жюли выглянула из детской, ревниво сверкнула глазками:
— Кузьма, можно вас? Помогите… Эти антикоммунисты унесли кроватку.
Кузьма Егорович развел руками и пошел к Жюли.
— Я твоей ё…ой партии, — закричал Никита с порога, — иск на пятьдесят тысяч предъявлю! Долларов! Кутузовскую опечатали, аппаратуру на лестницу вышвырнули!
— Ты вон ей предъявляй! — высунулся Кузьма Егорович и кивнул на Веронику. — Не ее бы статья…
— А нечего проституток из Парижа выписывать! — хмыкнула Вероника.
— Это кто проститутка? — осведомилась Жюли и тут же сама и ответила: — Это ты — проститутка!
— Твоя мачеха утверждает, — с удовольствием перевела Аглая Никите, — что твоя новая супруга — проститутка.
— Как вам не стыдно! — появилась на пороге пробудившаяся Машенька. — Такие слова при ребенке!
Вероника, хоть и в подвенечном, хоть и в пылу скандала, а не упускала сверкать блицем своей «мыльницы».
— Снимай-снимай! — заорал Кузьма Егорович. — Тебе партия все дала, а ты!..
— Мне??!
Перепалка перерастала в настоящий итальянский скандал: все орали, чуть не вцеплялись друг другу в волосы; таскающие мебель менты ходили мимо, деликатно стараясь не видеть — не слышать… как вдруг Кузьма Егорович как бы выпал из ситуации: прислушался, поднял указательный палец.
Состояние и жест оказались заразительными: замолчали все, и тогда явственно стал внятен специфический зуммер вертушки-кремлёвки из верхнего кабинета.
Тихо, ступая почему-то чуть не на цыпочках, Кузьма Егорович пошел на звук и все остальные — так же тихо — за ним.
В кабинете Кузьма Егорович замедлил шаг.
— А если это уже не тебя, папа? — шепотом спросил Никита.
— Меня! — ответил Кузьма Егорович, и по тону его было совершенно понятно, что он точно знает: его. — Меня!!
Все замерли перед телефоном, который звонил — не уставал. Кузьма Егорович протянул руку, но, как в последний момент оказалось, вовсе не чтобы ответить, а чтобы отмерить ее от локтя ребром другой ладони.
— Только я — не возьму! — и засмеялся.
Присутствующие переглянулись и заулыбались тоже, а Кузьма Егорович уже хохотал:
— Не возьму! Пускай сами теперь выкручиваются!
И все хохотали до слез, точно Кузьма Егорович и впрямь сказал что-то уморительное, и сквозь спазмы проговаривали только кусочки, отрывочки его фразы:
— Пускай…
— Сами…
— Выкру…
— Выкру…
— Выкручиваются…
Мебельный грузовик-фургон, натужно пыхтя и на каждой кочке переваливаясь чуть не до переворота, пилил по Москве.
На переднем сиденьи, рядом с водителем, ужались Никита и Вероника, а на колени умудрились примостить еще и Машеньку. Внутри же, в самом фургоне, полутемном, ибо свет проникал только в щелочку неплотно сомкнутых задних ворот-дверей, расположились в разных углах, на тюках с одеждою, Кузьма Егорович и Жюли.
Кроме десятка знакомых нам ленинов, вещей, в общем-то, было чуть, и особо среди них выделялись чемоданы и картонки, с которыми три месяца тому ступила Жюли на московскую землю.
— В общем, так! — сказал Кузьма Егорович, не без труда обретая равновесие после очередного ухаба. — Заезжаем на Кутузовский за никитиным барахлом. Потом — в Черемушки. А уж потом отвезем ваши вещи в Шереметьево. Лады?
Жюли, пошатываясь, как юнга в шторм, перебралась к Кузьме Егоровичу поближе.
— Я еще плохо понимаю по-русски, — сказала. — Но, кажется, Кузьма, вы меня снова гоните? Надоела?
— Я подозреваю, — объяснил тот, — что твои лягушатники сегодня же перестанут тебе платить.
— Nye v dyengach chchastye, — нежно проворковала Жюли и прикоснулась к Кузьме Егоровичу.
— Ты не знаешь, что такое хрущоба в Черемушках!
— S milym i v chalache ray, — парировала Жюли и приластилась.
— Так это с милым, — буркнул закомплексованный Кузьма Егорович и красноречиво покосился долу. — Постой-ка! — вдруг встрепенулся. — Ого! — прислушался к низу живота с восторженным изумлением. — Ого! О-го-го! — и, не в силах сдержать темперамент, бросился на Жюли.
И московские ухабы нежно повалили парочку прямо между ленинами, между тюками с одеждою, между чемоданами и картонками Жюли, а грузовик все переваливался и переваливался по очередной столичной улице…
Кузьма Егорович, Жюли и Машенька, напевающая французскую песенку, сидели в обшарпанной, с низким потолком комнате и играли в подкидного.
— Фу, Маша! — сказала Жюли и покосилась на приоткрытую дверь, за которою видны были склонившиеся над столом Вероника с Никитою, — это песня совсем непристойная!
— Веронику боишься? — ехидно спросила Машенька и продолжила петь.
— Фу, стыдно!
Но тут как раз Вероника появилась сама и, смешав карты, выложила на стол макет предвыборного плаката: МОЛОДЕЖНАЯ РОК-ПАРТИЯ: ГОЛОСУЙТЕ ЗА НИКИТУ КРОПАЧЕВА, — ниже фото, еще ниже — СЫНА КУЗЬМЫ КРОПАЧЕВА.
— Ничего, папа, — возник Никита из-за спины супруги и положил отцу на плечо руку, как на известной картине. — Но мы пойдем другим путем.
Кузьма Егорович поизучал бумагу, буркнул иронически:
— Партия… Ты, что ли, придумала меня приплести?
— Все должно передаваться по наследству, папочка, — ответила Вероника. -Особенно власть. Но нам нужны деньги. Много денег.
Кузьма Егорович продемонстрировал более чем скромную обстановку и развел руками: вот, дескать, все, что я стяжал за жизнь в аппарате. Вероника незаметно ткнула мужа в бок.
— Знаем-знаем, — сказал Никита. — Идейный коммунист. Бессребреник, -и, хитро подмигнув, кивнул на выстроившихся в рядок вождей.
— Что? — передразнил-подмигнул Кузьма Егорович.
Никита взял одного из лениных и подкинул разок-другой, пробуя навес:
— Неужто ж они такие простые, твои подчиненные, что дарили тебе из года в год вождей без внутреннего, так сказать, содержания?
— Да как ты посмел?! Как посмел оскорблять честных, порядочных людей?! А ну поставь на место! Не пачкай своими… — Кузьма Егорович аж зашелся в праведном гневе.
— У папочки руки чистые! — вступилась Машенька. — Я сама видела — он недавно мыл. С мылом…
Никита состроил гримасу восхищения:
— Ну, отец!
Нагруженная тяжелыми сумками, видно — из магазина или с рынка, Жюли вошла в квартиру и услышала в комнате гром, треск, звон.
Тихонько приоткрыв дверь, увидела, как Кузьма Егорович крушит ржавым молотком уже, пожалуй, восьмого ленина посреди осколков семи предыдущих, как со вниманием старателя осматривает осколки, как принимается за девятого. Жюли наблюдала молча, в некотором ужасе.
На десятом Кузьма Егорович заметил Жюли и пояснил смущенно:
— Чистый, бля, гипс!..
Подземный переход выплюнул очередную порцию толпы.
Кузьма Егорович огляделся. Отметил Памятник. Отметил Здание. Достал взором, кажется, и до Старой площади. И — ринулся в следующую толпу, ту, что вечно копилась у Детского Мира.
— Какой вы упрямый, Кузьма! — пыталась поспеть за сожителем бедняжка Жюли. — У меня осталось еще франков двести. Поехали в «Березку». Я видела там вчера костюмчик прямо на Машеньку.
