— Пусть на медные деньги, — ответил Кузьма Егорович, продолжая проталкиваться, — зато на советские!
— Все равно, — возразила Жюли, — ничего здесь не купим.
— Купим-купим, — злобился Кузьма Егорович. — Может, мы и развалили страну. Но не до такой же степени!
Наконец, толпа вынесла их в центральный зал и заметно поредела: как по причинам гидродинамическим, так и потому, что товара, в сущности, не было.
Кузьма Егорович остановился посередине и оглядывался растерянно.
— А я тебе говорю — он! — убежденно шепнула провинциальная дама своему не менее провинциальному мужу.
Другой провинциал с двумя авоськами, под завязку набитыми рулонами туалетной бумаги, подкрался к Кузьме Егоровичу сзади и робко тронул за плечо:
— Научите, Кузьма Егорович, как жить дальше?.. Вы зря на нас обижаетесь: простой народ — он всегда был за вас!
А с третьей стороны кто-то уже тянул шариковый карандашик и командировочное удостоверение:
— Распишитесь, Кузьма Егорович! Внукам завещаю!
Жюли победно оглядывалась по сторонам, как юбилярша на торжественном вечере.
— Не сдавайся, Егорыч! — неслось из толпы, которая собралась уже вокруг нашего героя.
— Мы им еще покажем!
— Чуть что — сразу снимать! А сами народ накормить не могут!
— Тихо, друзья, тихо! — подняв сжатые кулаки и едва не сквозь слезы, говорил Кузьма Егорович…
В директорский кабинет ворвалась юная администраторша:
— Там, Вадим Васильевич, — Кропачев! Народ баламутит! Того и гляди, на Кремль пойдут! — и выскочила, сверкнув безумным глазом.
Директор — рука на сердце — за нею: в предбаннике работал десяток мониторов, и вот, к центральному и бросился.
Островок под Чебурашкою, где стояли Кузьма Егорович и Жюли, был окружен народом. Директор откинул на пульте крышку-ящичек: там оказался прозрачный стеклянный колпак. Прямо кулаком, не боясь ни крови, ни боли, саданул по нему и нажал на огромную, как грибок для штопки, красную кнопку…
И тут же вылетели из разных подъездов соседнего Здания десятка два молодых людей в штатском и трусцой двинулись к магазину…
— Микрофон! — крикнул Равиль, появившись в директорском предбаннике, и над огромным, полным народа залом разнесся многократно усиленный равилев голос: — Товарищи! В секции номер шестнадцать, на четвертом этаже, имеются в продаже колготы, производство Франция. Имеются в продаже колготы, производство Франция…
В то же мгновенье толпа стала рассасываться и буквально через десяток секунд Кузьма Егорович и Жюли снова стояли в одиночестве.
— Ну, народ! — качнул головою Кузьма Егорович.
Седовласый, расхаживая по кабинету, диктовал помощнику, который отстукивал на машинке:
— Написал? За предотвращение попытки государственного переворота. Точка…
Пожилая женщина на мгновенье оторвалась от стекла с тем, чтобы приподнять к подоконнику внучку, — и вот, указывала ей куда-то.
А это — в драном, внакидку, пальто, в тренировочных, с пузырями в области колен брюках возвращался Кузьма Егорович от помойки, помахивая пустым ведром. Задержался возле дворовой горки.
— Слаб, дед?! — крикнула Машенька и лихо, на ногах, съехала вниз.
Бабушки и нянюшки, призирающие за питомцами изнеподалека, бросали на Кузьму Егоровича тактичные взгляды.
— А вот и не слаб! — ответил Кузьма Егорович, скатился тоже и попал прямо в объятия некоего старичка.
— Между прочим, — выговаривающим тоном произнес старичок, — в ЖЭКе вчера было партсобрание. Нехорошо…
Где-то там, на проспекте, у въезда во двор, собралась кучка людей и тоже за Кузьмою Егоровичем наблюдала. Мимо прошел слесарь-водопроводчик, пьяный, в экипировке, с чемоданчиком, и, несмотря на пятидневную слесареву щетину, пристальный взгляд обнаружил бы в водопроводчике Равиля.
У входа в подъезд Кузьма Егорович нос к носу столкнулся с участковым: пожилым ментом в капитанских погонах. Мент не ответил на кивок, отвел глаза, и Кузьме Егоровичу стало тревожно. Не обращая внимания на возраст, он буквально полетел по лестнице на пятый этаж. Правда, на площадке четвертого пришлось поневоле приостановиться, борясь с задышкою, — но очень ненадолго.
Жюли плакала и укладывала вещи.
— Я не преступница, — сказала, завидя Кузьму Егоровича. — Я свободная женщина и не хочу быть ни к кому приписана…
— Прописана, — поправил Кузьма Егорович.
Жюли всхлипнула и стала надевать шубку.
— А ну прекратить! — прикрикнул Кузьма Егорович несколько по-командирски, из былой своей жизни.
— Что? — возмущенно отреагировала Жюли на тон.
— Я постараюсь уладить… — примирительно ответил Кузьма Егорович.
— Не надо мне ничего улаживать! Я не виновата ни в чем, чтобы улаживать!.. — и, подхватив чемоданы, отпихнула Кузьму Егоровича, побежала вниз.
— Дура! — заорал тот вдогонку. — Истеричка! — и, схватившись за сердце, осел по стене.
Жюли стояла на паперти вечернего «Интуриста». За отчетный период ничего возле него не переменилось ни в атмосфере, ни в публике — разве что прежнего швейцара заменил Равиль в униформе с лампасами и в сивой бороде до пояса и, впуская-выпуская людей, не забывал время от времени скашивать глаз на Жюли.
Лицо ее вдруг озарилось: она заметила в толпе Кузьму Егоровича, направляющегося к ней.
— Ты почему здесь?! — спросил он более чем недовольно. — Кого поджидаешь?! — и стыдливо спрятал за спину букетик цветов.
— Но вас же, Кузьма! — скромно потупилась Жюли.
— Неправда! — уличил Кузьма Егорович. — Ты не могла знать, что я появлюсь здесь!
Какой-то иностранец, заинтересовавшись Кузьмой Егоровичем, щелкнул блицем и тут же был перехвачен Равилем.
— Как же вы могли не появиться здесь, если на этом самом месте вы впервые… признались мне в любви?..
— Слушай, дарагая! Таварищ майор! — прорезал вдруг шумовой фон знакомый голос с сильным восточным акцентом: двое молодых людей тащили к ГАЗику-воронку давнего нашего знакомца в наручниках. Он вырывался, чтобы успеть договорить все что хотел, пока дверца с решеткою не захлопнется: — Миня, канэшно, расстреляют, но на пращанье я должен сказат: как женшина ти мне очен панравилас…
Седовласый, разгоряченный после теннисной партии, вошел в душевую раздевалку, где поджидал его смиренный Кропачев.
— А, Кузьма, — сказал Седовласый. — Как поживаешь? Проблемы?
— Я бы уехал во Францию, а? — робко спросил Кузьма Егорович. — Зачем я вам тут? Только людей от дела отрываете…
Седовласый пристально глянул на Кузьму Егоровича, невозмутимо закончил раздеваться и пошел в душевую.
— Тоже — Троцкий выискался, — буркнул на ходу. — Мы здесь в говне купайся, а он… — и пустил струю.
Кузьма Егорович стоял без вызова, старался только, чтобы вода брызгала на него поменьше.
— Вот ответь мне, — произнес Седовласый, отфыркавшись. — Вот сам бы ты себя, будь на посту, — выпустил? Ну? Выпустил бы или нет?
Кузьма Егорович справедливо понурился.
— То-то же, — резюмировал Седовласый.
— Венчается раба Божия Юлия рабу Божьему Кузьме, — пел батюшка в небольшой церкви, нельзя сказать, чтобы переполненной.
Молодые стояли перед аналоем. Никита держал венец над отцом, Вероника — над матерью. Равиль в одеянии дьякона кадил ладаном.
— Согласен ли ты, — вопросил священник Кузьму Егоровича, — поять в жены рабу Божию Юлию?
— Согласен, — ответил Кузьма Егорович, краснея.
— Согласна ли ты поять в мужья раба Божьего Кузьму?
— Mais oui, — ответила Жюли игриво, с чисто французскою грацией. — Certainement…
Народу в небольшом зальце кишело многие сотни. Над одной дверью была вывеска США, над другой — ИЗРАИЛЬ, над третьей — ФРАНЦИЯ, над четвертой — ПРОЧИЕ СТРАНЫ.
Кузьма Егорович растерянно озирался в гудящей толпе, потом, обнаружив дверь, ведущую во Францию, направился к ней, но тут же был остановлен:
— Куда, папаша?
— Да я… — встрепенулся было Кузьма Егорович, но тут же и осекся. — Мне только спросить, — сказал таким тоном, словно приучался к нему всю жизнь.
— Всем только спросить! — понеслось из очереди.
— У всех дети!
— У всех через час самолет!
— А кто… — поинтересовался Кузьма Егорович. — Как этою Кто последний во Францию?
— Вон, папаша, — показали ему. — Видишь?
Кузьма Егорович подошел к длинному, на десяток листов, списку, проставил очередную цифру 946 и рядом дописал: Кропачев. Потом вернулся ко французскому хвосту, спросил у того, кто на список указывал:
— А у вас какой?
Тот раскрыл перед Кузьмой Егоровичем ладонь, на которой изображена была цифра 72:
— С позавчерашнего утра!..
Но я хочу быть с тобой!
Я хочу быть с тобой!
Я так хочу быть с тобой
и я буду с тобой… —
пели Никита и его ансамбль на деревянном митинговом помосте рядом с аэропортом Шереметьево-2 лирическую песню, которую мы услышали впервые на пустынном зимнем пляже. Вероника стояла рядышком и дирижировала вниз, где большая толпа народу, в основном — людей молодых, слушала песню с должным восторгом. То здесь, то там из толпы торчали плакаты: ТОЛЬКО НИКИТА КРОПАЧЕВ СПАСЕТ РОССИЮ!, РОК — ЭТО СВОБОДА!, ДОЛОЙ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТНИХ!, ГОЛОСУЙТЕ ЗА РОК-ПАРТИЮ КРОПАЧЕВА-МЛАДШЕГО! — и несколько особенно трогательных: ДО СВИДАНЬЯ, ПАПОЧКА! Самолеты, садясь и взлетая, перекрывали на мгновенья песню гулом, но, когда не перекрывали, она доносилась и в шумный, суетящийся зал отлетаю
