Но не введением картошки озаботился Петр Алексеевич (сей корнеплод и поныне мало известен россиянам), а — пропагандою индийской травы во всех видах.
Поначалу дворянство и боярство курило и нюхало с опаской, но втянулись. Не все, конечно, и не сразу — некоторых приходилось увещевать не на шутку: и по ретроградским сусалам царь самолично кулаками ездил, и в нововведенные ассамблеи, бывало, доставляли людей под конвоем. В ассамблеи эти обязаны были являться теперь все уцелевшие от стрелецких бунтов — и цвет нации, под отеческим присмотром государя, ел и курил оную индийскую траву, с грибками и без, толченую и горящую, иногда по неделям безвыходно. Да и куда выйдешь в запертые ворота?
Уйти с ассамблеи дозволялось только по слову государеву, но у того к началу восемнадцатого века наступили такие мессианские видения, что нарушать их реальностью не дозволялось никому, и пока государю сквозь нездешнее не казалось, что хватит, все остальные в сознание тоже не приходили.
Гвардейцы с сундуками зелья обходили столы — и горе было тому, кто под шумок пытался воздержаться. Специальные люди следили за ересью, и с воздержантами поступалось по примеру амстердамского дьяка.
Стоявшие на ногах за людей не считались. Шли годы, образуя десятилетия. Москва пропахла дурью насквозь, Петербурга же никакого не было.
Население, сэкономленное на строительстве северной Пальмиры, было брошено на юга, где в бескрайних степях прижилась заветная маригуана не хуже Индии. Да и родная конопля, хотя отдавала немного маслом, настроение улучшала все равно, причем копейки не стоила.
Государь железной рукой вел страну к забвению бед и остаток дней своих положил на составление всяческих рецептов и плепорций. Последняя — «об употреблении поганки бледной толченой отнюдь не черезчур» — была продиктована им уже на смертном одре.
По смерти государя начались, как положено, раздрай и групповщина, но далеко дело не зашло, потому что светлейший князь вовремя роздал раздрайщикам неприкосновенный запас самолучшей травки (еще голландского развеса) — и через пару часов все претенденты на престол себя на этом престоле уже увидели. Жизнь пошла своим чередом, и где находится Берёзов, Меньшиков так и не узнал.
Вскоре благодарное Отечество воздвигло в Москве памятник покойному государю. Обошлись без иноземцев, сваяли сами: государь безо всякого коня, своими ногами, стоит на змее; во рту косяк, пальцы расставлены буквой V.
Тем временем в Нидерландах история тоже не стояла на месте. Бумаги, оставленные на столах приезжим царем, вместе с его Юрналом, по безмерной аккуратности амстердамского бургомистра Витзена, были снесены в архив и преданы изучению. Посреди чертежей, интереса не представлявших, найдены были обширные записи на русском.
Переводчика нашли не сразу, но орнунг есть орнунг — и через год к каждому царскому листку имелся немецкий текст. Толком прочли этот текст только еще через одиннадцать лет, при передаче городского архива новой канцелярии.
Русский государь излагал план государственного строительства. Писал о необходимости морского господства, о расширении державы и благости сильной руки во главе оной; о пользе наук и военной дисциплины; о поколениях, кои лягут в топи строек и падут под всевозможными бастионами; о тех, которые будут казнены в видах укрепления государственности — и об элизиуме, который ждет уцелевших.
Новый бургомистр был крепкий хозяйственник, элизиумами не интересовался, но забавные казусы любил — и в виде анекдота, в застолье, стал пересказывать скифские фантазии. Многие смеялись, некоторые просили списать слова. Вскоре русский трактат стал модным чтением, и наконец слухи о нем достигли ушей молодого штадтгальтера Голландии, как раз искавшего точки применения своих несусветных сил. Не ограничась пересказом, заинтригованный принц затребовал первоисточник.
По прочтении текст взволновал его очень сильно. В бумагах, забытых при отъезде русским гостем, было нечто, на что хотелось потратить жизнь, причем не только свою. Об амстердамской находке была послана в Москву депеша с выражением восторга и восхищения силой государственной мысли брата Петра.
По получении в России депеша была раскурена на ближайшей ассамблее, а впечатлительный принц, для начала казнив половину магистрата, приступил к строительству элизиума во всем мире, начиная с одних, отдельно взятых Нидерландов.
…Прекрасна Россия, маленькая задумчивая страна. Гостеприимная, тихая конфедерация с трилистником на знамени издревле манит иностранцев покоем и свободой. Завоеватели, время от времени заходившие сюда с разных сторон, безо всякого сопротивления отковыривали от матушки куски пространства, но приспособить население к оккупации так и не смогли: мало кто из местных вообще замечал, что идет война, и завоеватели в сильном недоумении останавливались.
Большинству из них пришелся по вкусу здешний старинный обычай не отвлекаться на преобразование мира, а сворачивать косячки — и пребывать в нетях, расположила к себе предсказуемая и вполне постижимая славянская душа, понравились здешние налоги; глянулись красавицы, в глазах и ленивых телах которых ждала своего часа гремучая евроазиатская смесь.
Под мелодичный звон курантов круглосуточно идет здесь жизнь половая и торговая, и красные фонари мерцающим пунктиром освещают вечерние переулки за роскошным храмом, построенным в честь взятия одним здешним древним варваром какой-то Казани. Зачем была ему Казань, многоженцу?
На цветочных развалах за копейки можно купить все, что растет из земли — левкои, гиацинты, розы, глицинии… И, конечно, здешние тюльпаны — гордость московитов.
Народ тут богопочтительный без исступления; церковь же ведет себя скромно, ибо еще тот петровский, принародно прищемленный царскими перстами дьяк заповедал братии не соваться в государственные дела ни при каких обстоятельствах.
Тихая, счастливая провинция Европы, Россия уже четвертый век не лезет в геополитику, довольствуясь сельским хозяйством и туризмом. Писателей своих нет, до космоса руки не дошли, да никому и не надо; из больших достижений — только тотальный футбол.
Традиционное уважение россиян к Амстердаму делают необременительной гуманитарную помощь в регионы недавно распавшейся Голландской империи. В результате трехвекового строительства элизиума там образовалась черная дыра, в которую сколько денег ни вбухай, все впустую. Ни дорог, ни законов — только ржавый ядерный боезапас, мессианская гордость и повальное пьянство с горя.
Россияне не понимают, как можно довести до такого свою страну.
3.
…Если б тот придурок не попросил карту на шестнадцати очках, все бы случилось совсем иначе. Но он попросил карту — и я сижу в «обезьяннике», без бабок и с фингалом на роже.
Тоже, конечно, вариант. Грех жаловаться.
…Вечером пятого октября 1697 года, в мечтах о будущей империи, государь проскочил поворот на посольство, но спохватился шагов через пятнадцать. Рассмеявшись, он втянул в себя гниловатый воздух канала с еле слышным сладковатым привкусом незнакомого происхождения, развернулся на ать-два, отмерил сапожищами обратный отрезок — и уже через полчаса был в посольстве.
Ночь застала Петра над баллистическими чертежами. Поняв, что траекторий полета ядер голова более не принимает, он отодвинул чертежи — и легши в постель, немедленно провалился в странный сон. Город в чухонских топях, построенный назло шведу, странная птица о двух головах и казни во благо отечества всю ночь мерещились государю.
Ужо ему.
2001
Горин. Для книги воспоминаний
Сижу перед листом бумаги — и не знаю, что писать о Горине. Вспоминать милые мелочи, шутки, эпизоды быта? Но это можно вспомнить о каждом из нас. Разве в этом дело? Не стоит мелочиться. Важен человеческий масштаб — который был понятен еще при жизни Григория Израилевича.
А с каждым днем, прошедшим после смерти Григория Израилевича, становится еще яснее, кого мы потеряли.
Так и оставлю написанное — те слова, которые успел сказать своему учителю перед его последним юбилеем, и другие, посмертные. Между ними — три месяца и печальное ахматовское «когда человек умирает, изменяются его портреты»…
Писать о Горине трудно. Виною этому пиетет — чувство, не прошедшее за десять лет личного знакомства. Откуда бы?
В нашем бойком цехе, где принято, без оглядки на возраст, называть друг друга сокращенной формой имени в уменьшительно-ласкательном варианте, Горин твердо остается Григорием Израилевичем. Он, конечно, отзовется и на Гришу, но раньше у меня закаменеет язык и пересохнет гортань.
Потому что он, конечно, не чета нам, сухопутным крысам эстрады и ТВ.
