Во второй раз Фридрих заглянул под скатерть и предложил мне посмотреть, как подают здесь вино.
— Вылезай, не пожалеешь, — пообещал он мне.
Я позвал Дженни с собой. Но она, точно повторив мои словечки, услышанные от меня еще на корабле, заявила, что все эти «понты» и «примочки» она видела уже сто раз. Это занятие и зрелище для идиотов вроде ее Хозяина — Гельмута Хартманна. Лучше она, Дженни, пока немного передохнет, а вот когда я снова вернусь под стол после того спектакля, который я увижу там наверху, она мне такое расскажет, что у меня шерсть встанет дыбом!..
Я вылез из-под стола как раз в тот момент, когда Специальный Винный кельнер, даже одетый иначе, чем остальные кельнеры, в белых перчатках, показывал фон Тифенбаху бутылку, завернутую в крахмальную салфетку с монограммой «Тантриса», но так, чтобы этикетка была видна.
— Нет, нет! — отказался Фридрих. — Истинный знаток — герр Хартманн. А мне, пожалуйста, потом — доппель-водку.
Винный кельнер почтительно поднес бытылку Гельмуту. Тот с преувеличенным вниманием прочитал наклейку, очень, ну очень важно кивнул головой, а этот Спецкельнер открыл бутылку своим Спецштопором и подал Гельмуту пробку. Гельмут понюхал пробку, поднял глаза к потолку и понюхал еще раз, чтобы ничто не отвлекало его от истиной оценки того, что он нюхает. И снова кивнул головой.
Тогда Винный кельнер налил в бокал, который привез на столике вместе с вином, самую что ни есть малость этого вина, и стал разглядывать его на свет.
Фридрих фон Тифенбах и Таня Кох сдерживались из последних сил, чтобы не расхохотаться в голос. Профессор упрямо смотрел в стол, не поднимая глаз ни на Хартманна, ни на Спецкельнера.
Но на этом спектакль не кончился! Спецкельнер глубоко вздохнул, и стоя, у нашего стола, задумчиво, исполненный, как цитировал кого-то Шура Плоткин, «титанического самоуважения», сделал крохотный глоток из бокала. Но не проглотил, а как-то, пожевывая губами, втер это вино в полость всего своего рта.
От этого зрелища меня чуть не вытошнило! А Хартманн смотрел на Спецкельнера так, словно ждал, что тот сейчас упадет замертво.
Но этот храбрец выстоял, поднял глазки к небу, помедлил, убедился в том, что вино не отравленное, и налил такую же лилипутскую порцию в бокал Хартманна.
Хартманн проделал то же самое. Только сидя. И наконец изрек:
— Да!
И Спецкельнер в своих белых нитяных перчатках стал разливать это вино по бокалам, стоящим на нашем столе.
Фридрих фон Тифенбах весело посмотрел на меня и МЫСЛЕННО произнес:
— Я не помню случая, чтобы Гельмут хоть когда-нибудь сказал — «Нет!». И потребовал бы другое вино. Несмотря на все его состояние — дома, явные и тайные банковские счета здесь, в Швейцарии, Люксембурге, несмотря на удачливые миллионные махинации с налогами, — он раб! Он по сей день трусит метрдотелей и кельнеров дорогих ресторанов, и независимо от своей врожденной хамской жестокости — тоже, кстати, признак раба, — он заискивающе разговаривает с шоферами такси, подделываясь под их, как он считает, «простонародный» сленг. А это уже неистребимая рабская психология. Какое счастье, что у Моники нет от него детей! Я был бы вынужден любить своих внуков, зачатых пошлым, наглым и трусливым рабом, и с ужасом ждать, когда в них проявится отцовская наследственность…
Он погладил меня по загривку и спросил, будто извинился:
— Не очень сложно для тебя?
— Нет, — ответил я ему. — Когда-то мы с Шурой о чем-то подобном уже говорили. Конечно, без «банковских счетов» и «миллионных налогов», на совершенно других заморочках, но суть была та же. А в России у нас этих примеров — на каждом шагу!..
— Я бы хотел познакомиться с твоим Шурой…
Тут у меня даже сердце екнуло! Но Фридрих, слава Господу, ничего не заметил и сказал:
— Ладно… Отправляйся к Дженни. Она — единственное пристойное существо в той семье, — он рассмеялся и спросил: — Кстати, Кыся, а возможен роман, предположим, между Котом и Собачкой?
— Возможен, — коротко ответил я и спрыгнул под стол.
Уж больно мне не терпелось услышать рассказ Дженни. Однако как только я оказался под столом, отдохнувшая и нажравшаяся моего фарша, Дженни тут же стала быстро дышать и валиться на спину. Кто ее научил этим Человеческим глупостям?
Но я легонько прихватил ее зубами за шкирку, поставил на ноги, встряхнул пару раз как следует, и сказал, что ни о каком сексе речи быть не может, пока я не услышу то, от чего у меня должна «шерсть встать дыбом», как она мне сама обещала!..
* * *
От первой половины ее рассказа не встала у меня шерсть дыбом.
То ли я уже интуитивно был подготовлен к чему-то подобному, то ли за последнее время попривык к Человеческим подлостям. Как выражается Шура Плоткин — «адаптировался». Начиная еще с того момента, когда в Петербурге эти сволочи Пилипенко и Васька впервые отловили меня сеткой, чтобы продать на смерть в институт физиологии… И до последнего жуткого кровавого ночного боя на Мюнхенском автобане!
Нет! Тут я не прав…
Последней Человеческой подлостью в МОЕЙ жизни было требование каких-то русских властей не оперировать моего Водилу в Германии, а срочно отправить его подыхать в Петербург. Дескать, денег у них нет платить немцам за операцию Водилы. А сгонять специальный самолет из Петербурга в Мюнхен и обратно — на это у них, у подонков, деньги нашлись! Только бы мой Водила не успел рта раскрыть!
История же, рассказанная моей подругой Дженни под столом одного из самых дорогих ресторанов мира — «Тантриса», поражала своей банальностью, как сказал бы умный Шура Плоткин. Правда, от этого она не становилась менее подлой и опасной. Тем более, что почти все участники этого сюжетца или сидели за столом, под которым Дженни все это мне рассказывала, или находились неподалеку.
Я не оговорился, сказав «почти все участники». Одного из персонажей назревающих событий не было ни здесь, ни поблизости.
По всей вероятности, как предположила Дженни, этот «персонаж» или валяется сейчас у себя на кушетке в своей однокомнатной квартирке в Берг-ам-Лайме — есть такой хреновенький райончик Мюнхена. Мы туда зачем-то ездили с Хельгой Шредер. Он напоминает район старой Выборгской стороны в Петербурге — от «Крестов» до затурханного довоенного мрачного кинотеатра «Гигант».
Или же, скорее всего, этот «персонаж» сейчас находится в Зальцбурге, в Австрии. Это всего сто двадцать километров от Мюнхена, и там у этого «персонажа» есть постоянный хахаль — молоденький торговец овощами и фруктами на Ратушной площади.
Так вот, этот «персонаж» — Амалия Мозер, двадцатидвухлетняя дочь нашего шофера Франца Мозера, еще год тому назад заодно, на всякий случай, спуталась с мужем Моники фон Тифенбах-Хартманн — Гельмутом Хартманном и, как она теперь утверждает, от него забеременела. Врет, мерзавка, без зазрения совести!..
И вот тут Дженни поклялась чем угодно, что если Амалия и беременна, то не иначе, как от того юного австрийского овощника, а не от Гельмута! Но Зальцбургские мама и папа фруктового хахаля даже слышать не хотят об этой мюнхенской шлюхе. Поэтому в смысле австрийского замужества Амалии ни хрена не светит.
Вот она и наплела Гельмуту, что беременна от него! Но это, дескать, все — фуфло и панама… От Гельмута даже травка не вырастет! Если бы он был способен к деторождению, то у Фридриха фон Тифенбаха были бы уже десятилетние внуки. И Дженни это очень хорошо знает, потому что вместе с Моникой была уже сто раз у всяких «фрауенратцев» — женских докторов и гинекологов, и те в один голос утверждают, что у нее — Моники фон Тифенбах-Хартманн все в абсолютном порядке. А дело в ее муже, в этом слабаке — Гельмуте. А тот сам идти к врачу не хочет, и орет на бедную Монику, что во всем виновата она! Особенно он стал на нее наезжать после того, как эта посикуха Амалия, дочка Франца Мозера, сказала, что она от него забеременела…
От всех этих семейных сплетен у меня голова пошла кругом! Я уже почти ни черта не понимал — кто может забеременеть, кто — нет, а от кого трава не растет, и поэтому не выдержал и рявкнул на Дженни:
— Не отвлекайся, дуреха! Не замусоривай рассказ никчемными дурацкими подробностями. Ближе к цели!..
— Это не дурацкие подробности, а необходимые детали сюжета! — огрызнулась на меня Дженни с видом оскорбленного критикой автора. — Заткнись и слушай!
Причем, надо отметить, огрызнулась так, что я даже почувствовал к ней уважение, как к бескомпромиссному бойцу.
— Все, все!.. — я тут же сдал позиции. — Слушаю в оба уха, раскрывши рот.
А еще через минуту рассказа Дженни у меня, действительно, оба уха вытянулись как у осла, а рот сам по себе раскрылся от удивления по самое некуда! Но это было удивление, смешанное с уважением к самому себе. Не подвела меня моя Котово-Кошачья интуиция, не обмануло меня мое НЕОБЪЯСНИМОЕ ПРЕДВИДЕНИЕ, когда мне причудилось, что Франц Мозер жаждет смерти Фридриха фон Тифенбаха!
