— Ну вот ещё! Ты и без этого почти не живёшь, так ещё давать тебе название кладбища.
— Интересно! — повысила голос Пустыня до голоса торговой площади. И что это за манера у вашего брата — считать, что только он живёт-поживает, а остальные почти не живут. Ещё неизвестно, кто живёт больше. Я б тебе показала, как живут по-настоящему!
— Ну и скандальная баба, — упрекнул я её. — То-то с тобой никто не может ужиться.
— С тобой сильно уживаются. Тогда почему ты здесь, а не там, откуда приехал?
Действительно, почему я здесь, а не там?
— Ты знаешь, что такое обстоятельства?
— А что тут знать. Если кто-то стоит, это стоятельство, а если, допустим, об него треснуться, это уже обстоятельство.
Треснуться! Ну и жаргон. Но в общем-то она была права. Такое у нас было стоятельство, что об него постоянно все ударялись.
Я сказал, что она права. Она просияла, как наша Театральная площадь, когда на ней не выключают электричество.
— А ты ничего, хороший. С тобой можно жить.
Этого ещё не хватало! Стоит женщине сказать, что она права, как она предъявляет права на твою свободу.
Но пришло время, и переименовали Театральную площадь. И не потому, что население плохо ходило в театр, а потому, что нашлось более звучное, ёмкое, выразительное название. Такой выразительной площадь Хрущёва не приходилось видеть ещё вам. Вы заметили? Это уже стихи. Стоило Хрущёву оказаться наверху, как внизу появилась его площадь. Он только что покончил с культом личности, разыменовал всё, что было связано с культом, — и вот уже первые ростки его преобразыменований. Приедет Хрущёв, спросит: а где моя площадь? А ему — пожалуйста. Площадь Хрущёва, бывшая Театральная. Вот это настоящий театр!
Да, теперь жертвы революции уже умней, они знают, как себя с ней вести, чтоб не попасть под её колёса. У революции столько колёс, что только успевай уворачиваться. Но все колёса едут назад. И вот уже площадь Хрущёва распереименовали в Театральную, ресторан «Верховина» — в ресторан «Корона». А парикмахерскую тут же на площади — что с неё взять? Парикмахерская держалась в стороне от политических бурь, поэтому она как была, так и осталась безымянной.
Жила у нас в Невицком белочка. В международном молодёжном лагере, как раз рядом с замком, хотя какая из неё молодежь, да ещё международная. Муж её бросил, ушёл к другой, и она одна воспитывала детей, а с детьми в молодёжный лагерь не пускают. Поэтому жила она не в самом корпусе, а на дереве по соседству.
Так шло время, дети росли, но пока оставались маленькие. Время быстрей летит, чем растут дети. Оно ведь бежит налегке, а детей приходится тащить на себе, и чем больше они растут, тем тащить тяжелее.
И однажды ударила в дерево молния, вся белочкина семья погибла, только одного бельчонка Бельчика молния пожалела, осторожно сбросила с дерева, чтоб его скорей люди нашли.
Лежит Бельчик на земле, а мимо ходят отдыхающие. Ну, думают, лежит, значит, отдыхает. Только двое усомнились: какой же он отдыхающий, кто ж ему выдаст путёвку?
Эти двое были из московской юмористической редакции, и они отнеслись к бельчонку серьёзно, потому что юмор им уже на работе надоел. Они сразу сообразили, что с бельчонком произошло несчастье. (Юмор и несчастье крепко связаны, между ними двусторонняя связь: от несчастья к юмору и от юмора к несчастью).
И вот эти юмористы подняли бельчонка с земли, приласкали, поцеловали, и он, конечно, сразу пришёл в себя. От такого каждый придёт в себя. А юмористы из московской редакции позвонили своему знакомому, Борису Васильевичу Рыжову, который работал в районной больнице в двадцати километрах от города и два раза в день проезжал мимо молодёжного лагеря на мотоцикле. Между прочим, работал в больнице, жаль, что не в скорой помощи.
Услышав о бельчонке, доктор Борис Васильевич разволновался и позвонил своему другу, доктору Атаназию Александровичу Фединцу. Атаназий тоже расстроился и сказал:
— В этом деле медлить нельзя. Я уже сижу на мотоцикле.
И помчались они на своих мотоциклах в ненастную ночь, за двенадцать по ночам неезженных километров. При виде аж двух мотоциклов у бельчонка загорелись глаза: он ещё никогда не ездил на мотоцикле. И он рассеянно попрощался со своими спасителями и отдался в руки спасателей.
У доктора Бори на балконе был домик, небольшой, но уютный и устроенный так, чтобы из него не хотелось выходить. А бельчонок как раз собирался выйти, погулять, съездить куда-нибудь на мотоцикле. И, дождавшись, когда все с балкона ушли, он выпел из домика, походил по балкону. Заглянул в комнату: где же у них мотоцикл? Мотоцикла нигде не было.
Глянул вниз с балкона, а там Ленинградская набережная. Если по ней прямо идти, можно дойти до города Ленинграда. Но вниз на неё не прыгнешь — третий этаж И ходит бельчонок по балкону из угла в угол, как Ленин в картине «Ленин в Октябре». Правда, картины он не видал, просто сравнение напрашивается.
Походил, посидел. Смотрит вниз с балкона, как прохожие идут по Ленинградской набережной, и думает: почему они все там ходят, а не сидят у доктора на балконе? Почему собаки бегают, а не сидят у доктора на балконе? Умный был: с балкона, а так глубоко в жизнь проникал.
Проникал, проникал, а потом и прыгнул на соседний балкон, в надежде допрыгать до мотоцикла. Так и прыгал с балкона на балкон, пока они кончились. Куда деваться? Прыгнул на дерево, а там ворона с длинным носом, который она всюду суёт.
— Что, пацан, на свободу вырвался? Только зря старался, на свободе свободы нет. Захлопал бельчонок глазами. При таких мудрёных словах не только глазами захлопаешь.
А ворона, не подбирая доступных его возрасту выражений, сказала по-взрослому:
— Твоя свобода внутри тебя.
Попытался бельчонок заглянуть внутрь себя, но не получилось. Тогда он прошёлся взглядом по своей поверхности и вздохнул:
— Маленький я какой-то. В таком маленьком разве большая свобода поместится? У нас на балконе и то поместится больше свободы. У меня в домике — и то поместится больше свободы.
И попрыгал обратно, чтоб в домике на свободе пожить.
Но не допрыгал. Свобода, которая не внутри, очень запутанная, попробуй в ней найти правильную дорогу. В картине «Ленин в Октябре» Ленин ходил из угла в угол, но правильной дороги так и не нашёл.
— У нас тут один сорок лет водил народ из угла в угол, а нашёл ли дорогу правильную, до сих пор неизвестно, — сказала Пустыня.
— Летит время… — вздохнула Пустыня. — Не успеешь оглянуться, тысячи лет как не бывало. Ты не знаешь, почему оно так быстро летит?
— Это всё от скорости жизни. Там, где я жил, была такая история. Ехала Скорость на велосипеде, а Время неизвестно на чём. Но тоже быстро.
Не нравилось это Скорости. И чего ему надо? Путается под ногами, ехать спокойно не даёт.
Поехала быстрей, чтоб оторваться от Времени, а оно тоже припустило. Неизвестно на чём. По крайней мере, Скорости с её велосипеда не видно.
Пересела на автомобиль. И сразу в несколько раз выросла. Ну, теперь-то, думает, Время её не догонит.
Едет на автомобиле. Выжимает самую большую скорость. Но и Время выжимает неизвестно из чего. Скорость прибавит газу — и оно прибавит столько же. Откуда у него что берётся.
Пересела на поезд. Самый быстрый, курьерский. На котором курьеры ездят. И что ты думаешь? Время тоже поехало на курьерском неизвестно чём. Неизвестно что, но что-то явно курьерское.
Полетела на самолёте — а куда денешься? Самолёт — это не только быстро, но и высоко. Пускай её Время на такой высоте достанет. Да и сама она в небе уже не та: выросла так, что в самолёте еле помещается.
Но и Время, вы только на него посмотрите, тоже откуда-то в небе взялось. И летит без ничего, вот-вот на землю шмякнется. Откровенно говоря, у Скорости на это вся надежда.
Нет, не шмякается Время, летит.
И тут уже Скорость не смогла сдержать любопытства:
— Послушайте, Время, на чём это вы летите?
Усмехнулось Время на полном ходу.
— Я, — говорит, — лечу на твоей скорости.
— Как это на моей? Почему на моей?
— Потому что потому. Ты разве не заметила? Я же лечу тебе навстречу. Чем ты быстрей, тем я быстрей навстречу. Сбавь скорость — и я полечу медленней. А то пересаживайся на велосипед, и опять двинемся медленно, как бывало.
Вздохнула Скорость: где он, тот велосипед! Хорошо на нём ездилось, но обратно не пересесть. Теперь на нём давно внуки ездят.
— А что оно такое — время? — спросила Пустыня.
Спросила бы что полегче… Время — это встречный ветер, который по песчинке сдувает жизнь, — ответил я, как умел.
— Это понятно. Это у нас каждый день, — сказала Пустыня.
