— Знаешь, почему он вылез? — шепнул Золтин Крегиткину. — Потому что капитан сказал про повышение в звании.
— Ну так мы его повысим — дальше некуда, — ответил Крегиткин.
— И Василова заодно.
Крегиткин кивнул, ухмыляясь.
— А вдруг на острове живут людоеды?
— Скормим им эту парочку, и концы в воду.
— Нет там людоедов, только капиталисты.
— А какая разница? Те и другие едят людей, разве не так?
— Молчать в строю, — гаркнул Лысенко. — Прекратить разговоры!
По приказу Розанова моряки сняли с формы все опознавательные знаки, вынули документы. Офицерам выдали револьверы, артиллерист Малявин получил автомат и шесть обойм с патронами. Матросы вооружились штык-ножами, а одному достались ножницы для резки проводов. Плот отчалил. Четверых Лысенко посадил на весла, а сам сел задавать ритм. Подлодка медленно таяла в темноте.
Они проплыли уже полпути, когда Крегиткин хлопнул себя по лбу:
— Эй, Золтин, вот так случай!
— Ты о чем? — спросил Золтин. Его ладони горели от весла.
— Теперь мы точно выясним, кто был прав насчет американок!
Когда Олин Леверидж проснулся, то обнаружил, что лежит одетый на раскладушке, а керосиновая лампа слабо мерцает в сером свете утренней зари. Пустая бутылка из-под виски валялась на полу, в стакане, из которого пил Гарни, мокли два окурка. Леверидж осмотрелся, у себя в ногах нашел свою чашку, вытащил из нее окурок и быстренько опрокинул в рот остатки виски. Напиток обжег гортань, но Олин сумел проглотить его. Он надеялся, что виски поможет ему прийти в себя — ему предстояло работать у Сая Уиддемера, а значит, придется шагать до городка больше четырех миль. Он сел, чувствуя, как тепло неторопливо растекается по телу, и через пять минут поднялся. Задув лампу, он, пошатываясь, направился к двери и вышел за порог. На воздухе, прохладном и ароматном, ему стало лучше и он повеселел. Леверидж вдохнул полной грудью и пустился через вересковые пустоши, совершенно забыв, что наступило воскресенье и на работу идти было не нужно.
Озера утреннего тумана лежали в низинах. Поднимавшееся солнце окрашивало все вокруг в прозрачный розовый цвет. На траве была обильная роса, и не успел Леверидж пройти и полмили, как его брюки промокли до колен. Но ему стало лучше после ночной попойки, и это его радовало. Щедрость и разнообразие красок осени на вересковых пустошах также улучшали настроение. Сверкали багрянцем невысокие кустики черники, желто-коричневые листья дикого винограда переплетались с буро-малиновым плющом, брусника пламенела возле янтарной осоки, а рядом возвышалась сине-зеленая лиственница, вокруг которой, словно затухающий в подлеске огонь, тянулись сизые водосборы. Желтые глянцевитые листья клена перемежались с дымчато-красным сумахом. Небольшие озерца окружала яркая сочная зелень, которая на расстоянии сливалась в линию цвета охры и совсем исчезала в другой растительности, окружавшей подлесок.
Любуясь красками, Леверидж отчаянно желал запечатлеть их на холсте. Он решил откладывать часть денег, которые получит от Уиддемера, и купить краски и холст. Кисти у него где-то были, но краски давным-давно превратились в цветные камешки, а холст защищал лачугу от непогоды.
Тропинку перебежал кролик и юркнул в дубовую поросль. Это вывело Левериджа из задумчивости. Сердце снова бешено заколотилось, и он понял, что радоваться рановато. Похмелье, которое, казалось, давно отступило, вновь незаметно подобралось и скрутило ликовавшего Олина в дугу. Леверидж пошел медленнее, стараясь дышать поглубже. Хотя небо было безоблачным, солнце светило как-то тускло. Леверидж ощущал дыхание зимы, еще одной долгой скверной зимы, которую ему предстоит пережить на острове. Он чувствовал — сейчас яснее, чем когда-либо, — пока он остается здесь, ему не суждено создать ничего стоящего. На секунду его обуял ужас: он осознал, что нужно достать денег любыми средствами и уехать отсюда. Он не может работать на острове, а может только влачить жалкое существование. Ему нужны условия, где его талант сможет вырасти и расцвести. Он будет откладывать по два доллара еженедельно, нет, сперва он заплатит по счету в «Пальмовой роще», а потом уже начнет экономить. Самое важное — поставить себе цель и идти к ней, и тогда, в недалеком будущем, он выберется с острова, найдет приличную работу и всерьез займется живописью.
Где-то впереди стая ворон подняла пронзительный гам. Не успел Олин пройти и десяти ярдов, как через пригорок прямо на него прыгнул олень. Закричав от страха, Леверидж бросился на землю, а олень, метнувшись в сторону, перемахнул через кусты, блеснув белым хвостиком на прощание. Леверидж дрожал на земле, тупо уставясь на желтую ягоду, которая мерно покачивалась у него под носом. Когда он почувствовал, что в состоянии идти дальше, то стал на четвереньки, а потом медленно поднялся.
На пригорок, из-за которого выпрыгнул олень, вышли трое, потом из леса к ним присоединились еще шестеро. Увидев Левериджа, один из них поднял автомат.
— Эй, брось! — заорал художник, поднимая руки. — Убери эту штуку. Не видишь, я сдаюсь!
Незнакомцы окружили Левериджа. По их виду он понял, что большую часть ночи они провели на болотах, — грязная мокрая одежда, расцарапанные лица, глаза усталые и немного испуганные. Двое были вооружены пистолетами. Тот, кто помоложе, шагнул к Левериджу:
— Давай лодку! И поживей!
— Лодку? Откуда лодка на болоте, — переспросил художник ошарашенно. — Вы спятили?
Парень говорил с акцентом, который Леверидж не мог опознать. «Наверное, еврей», — подумал он. Внезапно ему пришло в голову, что это гангстеры из Нью-Йорка. Колени Олина задрожали.
— Здесь лодку вы не найдете, — произнес Леверидж торопливо. — На болоте лодку никто держать не будет.
— Где лодка? — потребовал молодой. — Веди нас к лодке. Быстро.
— Ребята, до лодок долго топать, — ответил художник. — Чтобы достать ее, нужно идти в город, шесть или семь миль туда. — Он махнул рукой в сторону, откуда шел. — Я покажу вам путь, но меня ждут на работе, и я опоздаю, если пойду с вами. По-моему, лучше всего взять такси. Идите в деревню и позвоните Хербу Фаулеру, таксисту, он отвезет вас, куда пожелаете. Телефон я вам дам, а сам, пожалуй, двинусь, иначе точно опоздаю. Пока. — Леверидж сделал шаг, но ему преградили дорогу. Двое с пистолетами пошептались, и молодой посмотрел на Левериджа.
— В деревне есть машина?
— Да, я уже сказал. — Акцент все-таки был явно незнакомый. Нет, они не гангстеры, те вряд ли носят пистолеты в армейской кобуре на поясе. Тогда кто? Но кем бы они ни были, им не позавидуешь, ночь они провели на болоте и явно хотят побыстрей убраться.
— Ладно, — решился Леверидж. — Вот что мы сделаем: я пойду с вами в деревню и покажу, где живет Херб, а там решайте сами. Договорились?
Все помолчали, потом молодой кивнул:
— Иди. Мы пойдем с тобой.
Мюриэль Эверетт, деревенская почтмейстерша, поставила чайник на плиту. Потом крепче запахнула синий фланелевый халат, включила телевизор и уселась смотреть утренние новости. Во время летнего сезона воскресенье проходило неплохо: первая почта прибывала утром, другая после обеда, и всегда находилось, с кем поболтать. Но воскресенье в межсезонье — мертвый день: ничто не нарушает однообразие за исключением телевизора, а по нему вечно крутят какую-то ерунду. Впрочем, мисс Эверетт редко смотрела телевизор, живой интерес у нее вызывали только новости и чемпионаты по классической борьбе. Что же касается рекламных обозрений, вестернов и викторин, то она не выключала их только для того, чтобы не остаться в полной тишине. Когда она сидела на почте, дверь всегда была нараспашку — ловушка для возможных собеседников. Но в большинстве люди не заходили внутрь, хлопали дверцами своих ящиков у входа и отправлялись восвояси. Иногда подходили по двое, тогда до мисс Эверетт доносилось невнятное бормотание, но к ней оно отношения не имело. Люди всегда толковали о вещах, давно ей известных, поэтому почтмейстерша даже не прислушивалась.
Небесной музыкой для нее звучало полученное от клиента слово «милочка» — это был верный знак, что прибывают курортники. Все кругом приходило в движение, а мисс Эверетт предвкушала новые сплетни и слухи. Особенно удачным мисс Эверетт считала 1948 год, когда по небрежно написанной открытке она догадалась, что на острове инкогнито отдыхает некий политический туз, удалившийся в «глубинку» зализать раны, полученные в предвыборных баталиях. Усилиями мисс Эверетт слух разнесся по острову мгновенно и скоро получил веское подтверждение: политик тут же уехал в сопровождении своей подружки, столь неосторожно написавшей пресловутую открытку. Все это создало мисс Эверетт репутацию первой поставщицы сплетен на острове и с лихвой искупило ее былые промашки по этой части. С прибытием курортников она прекращала резьбу по дереву — она вырезала чаек из сосны для сувенирных лавчонок — и полностью переключалась на слежку за корреспонденцией: кто и откуда получает почту, кому и куда отправляют. Больше всего на свете мисс Эверетт боялась пропустить что-нибудь интересное и очень старалась, чтобы вокруг нее осталось как можно меньше неразгаданных загадок.
