Я видел, что у него путного из ранней прогулки не выйдет.
— Высплюсь через месяц, когда кончу эту проклятую повесть, которую пишу, — сказал он и добавил: — Послушайтесь моего совета и никогда не избирайте героиней своей повести девушку из колоний. В наше время это сумасшествие. Моя героиня милая, добрая девушка. У нее золотое сердце. Но я из-за нее скоро превращусь в тень. Мне нужно было что-нибудь свежее, оригинальное. Она — девушка — поднимается рано утром и скачет без седла и чепрака, верхом на лошади…
В Австралии это бывает сплошь и рядом. Конечно, обстановка местная — ну, эвкалиптовые деревья, кенгуру и все в таком роде…
И вот она попадает в Лондон, встает в шесть часов и отправляется бродить по тихому городу…
Ох, лучше бы мне никогда не задумывать такой вещи! Ведь приходится вставать в пять часов, чтоб испытать ее впечатления. Я прошел сегодня утром шесть миль. И в соборе побывал, где она вспоминала о матери, и на Вестминстерский мост прошел, где она, сидя на парапете, читала Вордсворта, пока полисмен не прогнал ее.
А это, — он указал на аллею, по которой мы шли, — одно из ее любимых мест, которым она заканчивает прогулку. Сюда она приходит, чтобы послушать Черноголовку.
— Ну, теперь вы ведь все уже проделали, — попытался я утешить его.
— Проделал все! — с горьким смехом повторил он. — Только что начинаю. Еще осталось пройти весь Ист-Энд, а там ей захочется прокатиться верхом. Понимаете, что это значит? Гайд-парк не удовлетворяет ее. Она поедет куда-нибудь в Ричмонд. Вот я и должен описать, как она будет наслаждаться всеми подобными прелестями.
— Разве вы не можете всего этого вообразить? — предложил я.
— Могу вообразить ее удовольствие, но у меня должен быть фундамент для дальнейшей постройки. Конечно, сидя на лошади, она будет думать о разных вещах. Ну, как описать чувство всадника, когда сам давно позабыл, с какой стороны садятся на лошадь.
Мы подошли к речке, протекающей через парк. Меня удивило, отчего мой приятель вдруг так потолстел. Оказалось, что под пальто у него купальное полотенце.
— Я знаю, что насмерть простужусь, — жаловался он, расшнуровывая штиблет.
— Да разве нельзя оставить купанье до лета? — спрашивал я, — или отправить ее в Остенде?
— Нет, это не по ней. Ее бы Остенде не заинтересовал.
— Но разве женщинам позволяется купаться здесь?
— Да она и не будет купаться здесь. Она отправится в Гринвич на Темзу. Но, думаю, ощущение получается одинаковое. Она должна сообщить о нем во время завтрака и скандализировать всех присутствующих. Мне думается, в том-то и заключается ее главная цель.
Он вылез из воды весь синий. Я помог ему одеться, и, к его счастью, ему попался ранний кэб. Критики впоследствии нашли его героиню очаровательной. Даже кто-то из них сказал, что интересно было бы с ней познакомиться.
Вспоминая это приключение моего собрата, я решил, что, выйдя теперь и набросав несколько заметок, я могу избавить себя от хлопот впоследствии, и, не одеваясь вполне — так только накинув кое-что, — отворил дверь и сошел вниз.
Собственно говоря, мне следовало бы сказать: «отворил дверь и очутился внизу». Признаю, что сам был виноват. Мы обсуждали этот вопрос накануне вечером, и я сам советовал Веронике быть осторожной. Лестница без перил, и дверь спальни открывается прямо на лестницу. Площадки нет. Я и сказал Веронике:
— Смотри, не вылети из спальни, как всегда, бомбой. Как видишь, лестница крутая, площадки нет и в сенях кирпичный пол. Недолго свалиться.
Дик прибавил свой совет к моему: «Со мной так и случилось в первое утро. Я прямо из спальни очутился в кухне. Не скажу, чтоб было приятно. Смотри же, не мечтай».
Робина свалилась с подносом в руках. Она говорит, что никогда не забудет ужаса этой минуты, когда, сидя на кухонном полу, она звала Дика, и собственный ее голос, казалось ей, звучал откуда-то издалека. «Что, разбилась?» — спрашивала она, а Дик ответил: «Вдребезги». Но тут оказалось, что они оба подразумевали различные вещи: Робина имела в виду собственную голову, а Дик — посуду. Робина говорит, что в эти мгновения перед ней пронеслась вся ее жизнь. Она давала Веронике ощупать шишку.
Вероника была этой шишкой несколько разочарована: она ожидала чего-либо большего; но все-таки обещала быть осторожной. Мы же все решили, что, если, по своей обычной рассеянности, она скувырнется, это только послужит ей в пользу. Все это я вспомнил, лежа на полу и злясь на весь свет.
И как это они могут спать при таком шуме? Неужели он разбудил меня одного во всем доме? Дик спал в угловой комнате — он еще меня не слыхал, но окна Робины и Вероники выходили как раз над коровой. Они, значит, настоящие чурки, если корова их не разбудила. Следовало бы, чтобы Робина сказала мне, прощаясь: «Будь же осторожен, папа», — и я бы вспомнил.
Нет в нынешних детях никакого чувства!
Я поднялся и направился к двери. Корова продолжала мычать.
Я только и думал, как бы добраться до нее и чем-нибудь швырнуть в нее.
Но найти дверь оказалось вовсе не так просто, как я воображал.
Ставни были заперты, и господствовал полный мрак. Мы имели в виду обмеблировать коттедж только самым необходимым, но комната показалась мне загроможденной. Тут оказалась скамеечка для доения — вещь, которую нарочно делают потяжелее, чтобы корове нелегко было ее опрокинуть. Я раз двенадцать споткнулся на нее. Наконец я схватил ее и понес с собой, рассчитывая запустить ею в корову, то есть когда найду выход. Я знал, что была дверь в гостиную, но не мог вспомнить ее точного положения. Мне пришло в голову, что, пробираясь по стенке, можно добраться и до нее. Найдя стену, я пустился в путь, исполнившись надежды. Так я подвигался осторожно, постоянно встречая на пути все новые и новые вещи, — вещи, о которых ровно ничего не помнил и которые приводили меня все в новые места. Я перелез через что-то, что предполагал пивным бочонком, и очутился среди бутылок. Их были дюжины дюжин. Чтобы выйти из этого лабиринта, пришлось покинуть стену, но я снова нашел ее и снова попал в бутылочное царство: казалось, весь пол был усеян бутылками. Несколько дальше я споткнулся о второй пивной бочонок; конечно, это был все один и тот же: но я этого не знал. В эту минуту мне казалось, что Робина вознамерилась устроить у нас пивоварню. Снова я нашел свою скамейку и снова попал в бутылки.
Позднее, при дневном свете, оказалось нетрудно объяснить, как все произошло. Я преспокойно бродил вокруг буфета.
Теперь же я в отчаянии вырвался из бутылок и бочонков и смело устремился в пространство.
Еще мгновение, и я увидал над собой небо: как раз у меня над головой мерцала звездочка. Если бы я вполне проснулся и корова перестала бы мычать хотя на минуту, я бы сообразил, что попал в камин. Но при существовавшем положении вещей я совершенно растерялся. Все это казалось мне каким-то сказочным приключением.
Явись предо мной какое-нибудь чудище, я бы пустился с ним в разговор. Я сделал еще шаг вперед, и звезда исчезла, будто ее кто-то задул. И это меня вовсе не удивило. Я был приготовлен ко всему.
Наконец я напал на дверь и отворил ее без труда. Передо мною стоял лес. Коровы не было видно, но голос ее слышался. Все это казалось мне вполне естественным. Я намеревался отправиться в лес, и не сомневался, что встречу корову там, и она окажется знающей какие-нибудь стихи.
На свежем воздухе я постепенно пришел в себя и понял, почему не мог видеть коровы. Оказалось, что нас разделяет дом. Какими-то судьбами я попал на задний двор. Я все еще держал скамейку для доения в руке, но корова уже не смущала меня. Пусть она разбудит своим мычанием за калиткой Веронику; я этого не мог достигнуть никогда.
Усевшись на скамейке, я вынул записную книжку, написал заглавие: «Восход солнца в июне: наблюдение и впечатления» и поспешил отметить, что около трех часов заметен слабый свет, и по мере того, как проходит время, он становится сильнее.
Мне самому это показалось мелкой водицей, но еще недавно я читал повесть реалистического направления, которую очень хвалили за правдивость изложения. На подобное описание есть спрос у известного класса читателей. Я также занес заметку, что голуби и вороны, по-видимому, раньше других детей матери-природы приветствуют наступающий день, и что желающие послушать ворона во всей красоте его голоса должны подняться нарочно для этого за четверть часа до восхода солнца. Больше мне о нем не пришло ничего в голову в эту минуту. Что касается впечатлений, я ровно никаких не ощущал.
Я закурил трубку и стал ждать появления солнца. Небо передо мной окрасилось в бледно-алый цвет, переходивший с каждой минутой в более яркий оттенок. Я уверял, что всякий, кому не приходилось производить такие наблюдения, считал бы, что следует сосредоточить свое внимание на этой части горизонта. Я так и сделал; но солнце не появлялось. Я раскурил еще трубочку. Небо передо мной пылало. Я набросал несколько строк, сравнивая мелкие облачка с невестой, вспыхивающей ярким румянцем, видя жениха…
