Наконец он, видимо, решился на что-то, покраснел, схватил себя за ухо и, основательно закрутив его, сказал:
— А я вас знаю. По телевизору видел. Ведь вы писатель, да? Вот только фамилию неразборчиво назвали…
— У вас какой телевизор? — спросил я.
— «Рубин».
— У «Рубина» часто изображение струится, — заметил я.
— Не скажите! — возразил он. — У моего исключительно четкое.
— Возможно, — сказал я. — Только вы все равно ошиблись. Ведь вы имеете в виду писателя такого-то (я назвал фамилию)?
— Вот-вот, — закивал мужчина.
— Что ж, не вы первый, не вы последний, — сказал я. — Многие нас путают. Мы, видите ли, очень похожи… можно оказать — двойники.
— Вон что! — удивился мужчина, но уже как-то сдержаннее. — Бывает, значит?
— Случается.
— Угу, — промычал мужчина и углубился в меню.
— Не так давно казус был, — помолчав, оказал я. — Нас жены перепутали.
— Хе-хе, — отозвался он.
— Да-а, — продолжал я. — Его жена застукала его, когда он, то есть я, конечно, шел к моей, то есть к его, разумеется, школьной подруге… А моя супруга увидела меня — это был он, как вы понимаете, — из окна троллейбуса. Причем он как раз, то есть я, на самом деле, — нес куда-то бутылку коньяку и коробку конфет. Ну вот… а домой заявился — ни того, ни другого. Представляете? Куда девал? Где был?.. Насилу разобрались. Целый вечер вчетвером просидели…
Мужчина оживился.
— А вы, что же, так хорошо с ним знакомы? — спросил он.
— Пришлось, — сказал я. — Из-за этого сходства. Познакомились, подружились… Знаю его, как облупленного.
— Скажите, — мужчина придвинулся ко мне. — А к этой своей, то есть к вашей подруге, он что, по делам шел?
— Какие там дела, — сказал я. — Теперь там уж никаких дел нет… Бросил он ее.
— Как? — опешил мужчина.
— Да так… Сначала женился, а потом и бросил, — пояснил я.
— Ааа… как же та? — заморгал он.
— Которая?
— Ну та, что из окна… застукала.
— Хоо! Так это когда было! — сказал я. — Ту он еще раньше бросил.
— Дает! — восхищенно подпрыгнул мужчина. — Значит, холостой теперь?
— Зачем холостой, — сказал я. — Опять женился. Эта уже седьмая у него. Он ее с Алеутских островов привез…
— Kxa! — поперхнулся мужчина, расплескал пиво и начал торопливо промокать лужицу салфеткой.
— …куда его ссылали, — закончил я.
Мужчина прижал к груди мокрую салфетку и уставился на меня дикими глазами.
— Как ссылали? — прошептал он. — За что?
— Ну, за что их обычно ссылают, — пожал плечами я. — За литературный скандальчик. Ударил Тамбуринова… собранием сочинений…
— Своих? — спросил мужчина.
— Своих у него пока на собрание не хватает. Его же, тамбуриновскими, и ударил… Не признает, видите ли. Категорически.
— Надо же! — сказал мужчина. — Ну и ну! А ведь вот книжку его — недавно вышла — просматривал: все тихо-мирно.
— Тихо? — переспросил я. — Да вы как читали? Подряд, наверное? А вы попробуйте через строчки: первую, затем — третью и сразу девятую… потом — вторую, шестнадцатую, двадцать четвертую и восьмую.
— Вон оно, значит, что! — соображающе приподнял бровь мужчина. — То-то я гляжу — уж очень тихо. И слишком мирно. Даже не верится…
Через два дня я зашел в книжный магазин. Там шла энергичная торговля моим залежавшимся на прилавках сборником. Очередь волновалась. Особенно нервничали задние — боялись, что не достанется.
— Товарищ продавец! — умоляли они. — Выдавайте по книжке в одни руки!
— У этого, в шляпе, чек не берите — он не стоял!
— Как так — не стоял! — отбивался тот, что в шляпе. — Вот же я — за девушкой!
Тут он протиснулся к прилавку, лег на него животом и счастливым голосом сказал:
— Восемь экземпляров!
Я улыбнулся и тихо вышел из магазина.
ДВА С МЯСОМ, ОДИН С КАРТОШКОЙ
Кажется, возле раздатчицы стоял Додя Розенфельд. Похоже, это он там телепался. Все телодвижения были Додины, и рост был Додин — примерно один метр девяносто восемь сантиметров, и щека его. Единственно что — лысина на Доде была чья-то посторонняя.
Пока будто бы Додя получал там, что ему причитается, и потом лавировал между столиками, выбирая место, я все наблюдал за ним и не заметил, как сам вплотную приблизился к окошечку кассы.
— Два с мясом, один с картошкой, — произнес вдруг стоящий впереди меня майор очень знакомым голосом.
«Господи! Да неужели же?..» — подумал я.
Майор между тем повернулся в профиль ко мне и оказался вылитым Валькой Данилушкиным.
— Простите, — тронул я его за погон. — Ваша фамилия не Дани…
— Ба! Кого я вижу! — закричал майор радостно.
— А я кого! — закричал тогда и я.
— Ты откуда взялся? — спросил майор Валька Данилушкин.
— Как это откуда, — радостно ответил я. — Ниоткуда. Я все время здесь и жил.
Тут дама, стоящая за мной, занервничала.
— Гражданин, вы берете или не берете? — сказала она. — Если брать — так берите, а не брать — так не берите!
— Что значит — не берите, — возразил я, — беру, конечно… Два с мясом, один с картошкой, пожалуйста.
Мы с Валькой Данилушкиным получили свои пирожки и пробрались с ними в уголок, за дальний столик.
— Ну и ну! — покрутил головой я. — Где ж ты пропадал эти годы?
— Да все тут, в штабе округа, — сказал Валька. — Как получил назначение, так все тут. Тебя-то, скажи, где носило?
— Меня-то? — переспросил я. — Собственно, где же меня носило… Да вот, ездил в Болгарию по турпутевке, два раза в Трускавце был, а так больше — никуда.
— Ясно, — кивнул Валька и указал надкушенным пирожком на мужчину в замшевой куртке. — А вон ту рыжую крысу ты не узнаешь?
— Неужели Федька Костромин? — спросил я, присмотревшись.
— Он, жаба, — подтвердил Валька. — Народный артист, представь себе.
— Уже народный?! — изумился я. — Ах ты, индюк! — и еще раз с любопытством взглянул на Федьку… Через два столика от него, обжигаясь, торопливо доглатывал пирожки — два с мясом, один с картошкой — человек, похожий на Додю Розенфельда.
— Кстати, Валя, — сказал я. — Ну-ка, глянь: этот длинный — вон он как раз очки салфеткой протирает — не Додька ли Розенфельд? Я смотрю, смотрю — вроде Додька, только лысина почему-то чужая.
— Какой же это Додька, — сказал Данилушкин, мельком глянув на длинного. — Что ты путаешь. Это Жора Сосискин.
— А верно — Жорка! — признал я Сосискина. — А я смотрю — чья же это у Розенфельда лысина? А это вон, оказывается, чья…
— Часто здесь бываешь? — спросил меня Данилушкин на улице.
— В пирожковой-то? Да забегаю иногда.
— А я часто, — сказал он. — На днях встретил Марусю Гранину…
— Маню-Граню?! — воскликнул я.
— Ага. С Петькой Кузудеевым. Помнишь Кузудеева? Он еще в четвертом классе чернила выпил у Музы Игнатьевны. Красные.
— Это который ушами шевелил?
— Нет, ушами шевелил Рафик Дымарский… Он больше не шевелит. Он теперь главный специалист, его недавно в Монголию услали по обмену — месяца четыре уже, как здесь не появляется…
После нашей встречи с Валькой Данилушкиным прошло полгода. Я теперь регулярно хожу в пирожковую. Уже встречал первого нашего комсорга Лизу Маковейко, Зяму с Кариной, бывшего своего тренера по боксу Шоту Отарьевича и некоего Бугло (мы с ним лечили в Трускавце печень в 1963 году). Заходит также прежний декан нашего филологического — он обыкновенно берет пирожки на вынос.
Валька Данилушкин с горизонта исчез — ему дали подполковника и перевели с повышением в Приморский военный округ. Рафик же Дымарский, наоборот, возвратился из Монголии, и мы с ним видимся почти ежедневно. Ушами Рафик действительно не шевелит — говорит, что разучился.
А вчера ко мне на работу зашел окончательно замордованный Левандовский.
— Ну, старик, — сказал он, — это последняя попытка. Давай еще одно объявление через вашу газету. Найду — найду, не найду — гори они синим огнем. У меня эти розыски уже два пианино съели, если не больше. Я из-за них Вовке который год не могу инструмент купить. Я, может, его способности гроблю.
Дело в том, что Левандовский у нас круглый сирота. Папу и маму, как таковых, он вообще не помнит, а воспитывался с дядей и тетей. Но во время войны они его потеряли. То есть сначала потерялась тетя, и Левандовский остался с дядей. Затем уже потерялся сам Левандовский. А дядя, в свою очередь, потерялся сразу после войны, отправившись будто бы на розыски. Этот самый дядя не догадался посидеть некоторое время на месте, по старому адресу, и где он с тех пор мотается — черт его душу знает.
— Что же, Веня, — сказал я. — Пытайся. Попытка — не пытка. Только мой тебе совет: деньги сегодня не вноси, подожди до завтра. Может, я помогу твоему горю без объявления.
