и дальше я слушала песни по радио, подпевая им, трындела с врачами, и собственно рожала.
Под восклицание "Ой, он палец сосет!". я заорала анестезиологу. чтобы врубала свой телефон и срочно все фоткала. Не, ну а нафига она мне вколола в спину без согласия?
У меня есть фотография моего малыша с неотрезанной пуповиной, и в моих объятиях в моих же соплях и слезах.
Это было счастье.
Пока моего ребенка не потеряли.
Слава Богу же, что я его видела, когда родила, иначе я умерла бы от разрыва сердца в день рождения моего ребенка.
Спустившись из реанимации. я ждала своего пацана на первое кормление. Всем приносят, а мне нет. Может, он вег с рождения. думаю, и сразу озвучил свою позицию? Ждала-ждала я его. так и не дождалась.
Когда моим однопалатницам принесли на подсос по третьему кругу, я начала сильно переживать. Пошла к медсестре.
– Где, говорю, мой-то? Уточнив мою фамилию и полистав тетрадочку, медсестра подняла на меня глаза о озвучила мне вердикт, от которого у меня зашевелились побритые перед родами на всех местах волосы: – Так не рождался у нас такой ребенок.
Интересно, у кого тогда он родился, блин. Слава Богу и анестезиологу, вколовшей мне анестезию в позвоночник, что я видела, как родился мой ребёнок. Иначе скончалась бы прямо у сестринского поста.
Увидев мое лицо, точнее увидев то, как сползает мое лицо с того места, где оно должно быть, медсестра соизволила поднять свое тело и быстро кинула его к кабинету врача.
В течение пятнадцати следующих минут перепуганный персонал роддома обаружил моего ребенка в другом отделении, горячо извинился, шёпотом попросил меня никому ничего не говорить и незаметненько перекинул меня с барахлом к моему малышу на другой этаж. Мне даже помогли перетащить вещи. Незаметненько так, шёпотком.
В честь мужского праздник они забыли обо мне, забыли взять анализы, назначить таблетки и выписав, передумали выписывать как раз тогда, когда меня уже встречала семья. Когда Елисей, по которому я ревела всю неделю, стоял в холле роддома с шариками и машинкой для брата.
Передумали, потому что забыли взять у меня анализы и назначить антибиотик.
Все три праздничных дня меня вела дежурная врач. По окончании праздников она сменилась. меня вписали. Ураа! У меня забрали все: теплое одеяло, пардоньте в феврале, простыни и пелёнки. Я отдала домой все распашонки, ползунки и пенетки.
Накрасила брови. Сижу жду выхода торжественно го. Красиваяяя капец.
И тут в палату вкатывается тетя. Как оказалось, мой лечащий врач.
Приятно познакомиться!
Говорит:
А Вы куда, мамаша, намылились? – Домой, говорю, меня выписали, вот одеялео даже последнее уперли.
– А я вас не выписывала, – говорит тетя.
Вам антибиотики не кололи, кровь и мочу не взяли! Живите, говорит тут до совершеннолетия мальчика.
Тут взбеленились мои послеродовые гормоны: – Тетя, говорю, Вы подозреваете, может, что я пряталась под кроватью от мензурки под мочу, или закрывалась в клозете при попытке взять у меня анализ крови? Никто и ни разу за три дня не предложил вколоть мне антибиотик или отсосать из меня продукт жизнедеятельности.
– Тогда – произнесла тетя свой приговор, – пишите расписку об ответственности за жизнь своего ребенка! Тут и Зигмунд Фрейд, и Кант зарыдали в голос.
Я написала эту расписку под изумленные взгляды всего медперсонала.
Они тоже были весьма ошеломлены. Видимо, такой род идиотизма не видели даже они.
Ну как я могла им объяснить. что внизу ждет своего брата мальчик в бежевой шапке с голубыми глазами и букетом цветов для мамы.
Мои дети. Это даже звучит прямо как-то обалденно – мои дети. Я сама обалдела, когда муж спросил на днях, что я делаю, а я ответила, что «варю суп, а дети спят». Мои дети спят! Не «мой сын» или «мой Елисей», а «мои дети». Это что же, я прямо такая мама-мама? Нууу, вообщеее.
Это мой старший сын, приходя из садика, кладет свою большую голову на головенку младшего и говорит: «Не переживай, Степашка, это же я, Елисей-большая голова, твой сильный старший брат». Я слышу прямо, как скрипит черепушка у младшего, но молчу, молчу. Молчу, потому что если я открою рот, то разревусь во все горло и напугаю обоих богатырей, а заодно и третьего, если он вдруг вернется с работы не ночью. Убойные гормоны не хотят отпускать мой мозг и после родов, превратив меня в плаксивую дамочку с носовым платком наготове.
И теперь не одну, а две головенки перекрещу я каждую ночь. И теперь не за одного сына прошу я Бога на ночь, то и дело проваливаясь в сон и выплывая на поверхность сознания и забывая, на чем остановилась, вновь и вновь начинаю заново.
И не знаешь, вдоль или поперек разорваться, когда проснувшийся в шесть утра старший кричит со второго яруса своей кровати-корабля из детской комнаты, а младший повис на сиське и не желает ее мирно отдавать ни со мной, ни отдельно от меня. Набираю в легкие побольше воздуха и начинаю шепотом орать так, чтобы было слышно на другом конце трехкомнатной квартиры: «Слезааай и иди к нам, поспим ещеее».
Но мой громкий шепот слышит лишь младший сын, который от удивления выплюнул на сегодняшний день лучшую часть моего тела, с интересом посмотрел на меня и присосался снова. В итоге идем вместе с этой пиявкой «прынца» со второго этажа крепости вызволять.
Люблю нумерологию. Но не люблю четвёрки. А тут прямо три четвёрки сошлись: младшему четыре месяца, старшему 4 года, а потом мне сороковник. Одним шариком с цифрой четыре обьяли четыре днюхи.
Четвре года как я старшего люблю.
Четыре месяца уже люблю мало́го.
В июне эту цифру говорю, В торты втыкаю цифрой или словом.
К нам две четвёрки вместе забрели, Вдруг сделав старше сразу даух парнишек.
Ну где б такой фантом изобрели, Не старив маму «четверить» мальчишек? А то задумавшись, четверки две придут, И приведут с хмеля еще с собой и третью! Ноль с правого ей боку пристегнут, И сорок маме. и большой приветик! Растите на здоровье, пацаны, Ведь впереди пятерки и шестерки.
А там и десятичные видны Сидят, вас поджидают на галёрке.
Своим годо́м не старите вы мой, Скорей две юности ко мне в рюкзак кладёте.
И только силы больше день за днем, И только молодости мне вы придаете.
Пускай четверки к каждому придут.
И каждый четверяк пусть свой получит.
А остальные пусть года идут.
