Разумеется, мне и сейчас пришлось вывернуть все, что вообще выворачивалось, и, разумеется, я ничего не нашел. Я перетряс все вещи до состояния, в котором они должны были находиться, прежде чем был сотворен мир и когда властвовал хаос. Само собой разумеется, щетки Джорджа и Гарриса мне попадались раз по восемнадцать — не было только моей. Я стал укладывать вещи обратно, одну за другой, поднимая каждую и перетряхивая. Щетка оказалась в ботинке. Я перепаковал все заново.
Когда я закончил, Джордж спросил, положил ли я мыло.
Я сказал, что мне наплевать, положил я мыло или не положил.
Затем я с силой закрыл саквояж и перетянул ремнем. Правда, выяснилось, что я сунул туда кисет, так что пришлось открывать саквояж снова. В общем, с саквояжем было покончено в пять минуть одиннадцатого. А еще оставались корзины. Гаррис заметил, что выезжать нам через каких-нибудь двенадцать часов и что остальное, наверно, пусть лучше доделают они с Джорджем. Я согласился и сел. Теперь делали ход они.
Принялись они беззаботно, очевидно, намереваясь показать мне, как это делается. Я не стал комментировать. Я только ждал. Когда Джорджа повесят, самым дрянным упаковщиком в этом мире останется Гаррис. Я смотрел на груды тарелок, чайников, чашек, бутылок и кувшинов, кексов и пирогов, помидоров, спиртовок и т. д. и т. п. — и чувствовал, что скоро произойдет захватывающее.
Оно произошло. Начали они с того, что разгрохали чашку. Это было первое, что они сделали. Они сделали это только затем, чтобы продемонстрировать, что умеют, — только затем, чтобы разогреть интерес.
Затем Гаррис плюхнул на помидор банку с земляничным вареньем, помидор превратился в кашу, и им пришлось выскребывать его чайной ложкой.
Затем пришла очередь Джорджа, и он наступил на масло.
Я ничего не сказал. Я только подошел ближе, уселся на край стола и стал наблюдать. Это выводило их больше любых моих слов. Я это чувствовал. Это их нервировало и возбуждало. Они наступали на вещи, убирали их в сторону, а потом, когда было нужно, не могли их найти. Они положили пирожки на дно, сверху наставили тяжестей, и пирожки разъехались.
Солью они засыпали все, а что касается масла!.. В жизни не видел, чтобы два человека так хлопотали с куском масла на шиллинг и два пенса. Когда Джордж соскреб его с тапочка, они попытались запихать его в чайник. Оно не влезало, а что все-таки влезло, не вылезало обратно. В конце концов они его отскоблили и положили на стул. Гаррис на него сел, масло прилипло к Гаррису, и они стали искать это масло по всей комнате.
— Клянусь, я положил его на этот вот стул, — сказал Джордж, уставившись на пустое сиденье.
— Да я и сам видел, как ты его положил, — откликнулся Гаррис, — минуту назад!
Тогда они снова закружили по комнате в поисках масла, а потом опять сошлись в середине и уставились друг на друга.
— Ничего более странного я не видел, — сказал Джордж.
— Совершенно непостижимо! — сказал Гаррис.
Затем Джордж зашел Гаррису в тыл и увидел там масло.
— Оно что, тут было все время? — воскликнул он возмущенно.
— Где? — закричал Гаррис, оборачиваясь назад.
— Да стой ты спокойно! — взрычал Гаррис, срываясь за ним.
И они счистили масло и положили его в заварочный чайник.
Монморанси, разумеется, находился в гуще событий. Цель существования Монморанси заключается в том, чтобы путаться под ногами и навлекать на себя проклятия. Если ему удается забраться туда, где он не нужен в особенности, пробесить всех до невозможности, довести до исступления каждого, заставить людей швырять ему в голову всякие вещи, — тогда он считает, что день у него попусту не пропал.
Добиться того, чтобы кто-нибудь об него споткнулся и честил час напролет, — вот высшая цель и смысл его жизни. И когда ему удается достичь в этом успеха, его самомнение становится совершенно невыносимым.
Он являлся и садился на вещи — как раз тогда, когда их нужно было укладывать. Он трудился с навязчивым убеждением, что Джорджу или Гаррису, когда те протягивали за чем-нибудь руку, всякий раз был необходим именно его мокрый холодный нос. Он сунул лапу в варенье; достал все чайные ложки; прикинулся, что лимоны суть не что иное, как крысы, забрался в корзину и убил три штуки прежде чем Гаррис успел хватить его сковородкой.
Гаррис сказал, что я его подстрекаю. Я не подстрекал его. Собаке наподобие этой подстрекательств не требуется. Это — природный, исконный порок, порок прирожденный, который заставляет ее вытворять подобное.
Укладка вещей была закончена без десяти час. Гаррис уселся на большую корзину и сказал, что, он надеется, ничего не разбилось. Джордж сказал, что если что-нибудь и разбилось, то оно уже разбилось (это замечание его вроде как успокоило). Еще он добавил, что готов идти спать.
Идти спать готовы мы были все. Гаррис сегодня должен был ночевать у нас, и мы поднялись в спальню.
Мы бросили жребий, и Гаррису выпало спать со мной. Он спросил:
— Ты, Джей, любишь спать у стены, или как?
Я сказал, что, в общем-то, предпочитаю спать на кровати.
Гаррис сказал, что это неоригинально.
Джордж спросил:
— В котором часу вас будить, ребята?
Гаррис ответил:
— В семь.
Я возразил:
— Нет, в шесть, — потому что собирался написать несколько писем.
Мы с Гаррисом немного поспорили на этот счет, но в конце концов поделили разницу и назначили половину седьмого.
— Разбуди нас в шесть тридцать, Джордж, — сказали мы.
Джордж не ответил. Мы осмотрели Джорджа и обнаружили, что он уже спит. Тогда мы поставили у кровати лохань (так, чтобы утром, вставая с постели, он в нее кувыркнулся) и отправились на боковую.
Нас будит миссис П. — Джордж-лежебока. — Надувательства с «прогнозом погоды». — Наш багаж. — Порочность мальчишки. — Мы собираем народ. — Мы шикарным образом отбываем и прибываем на Ватерлоо. — Простосердечие служащих Юго-Восточной железной дороги в отношении такой суетности, как поезда. — Плыви, наш челн, по воле волн.
Разбудила меня наутро миссис Поппетс.
— Вы в курсе, сэр, что уже около девяти?
— Чего девяти? — закричал я, вскакивая.
— Часов, — ответила она в замочную скважину. — Я думала, проспите еще.
Я разбудил Гарриса и озадачил его. Он сказал:
— Ты вроде как собирался вставать в шесть?
— Ну собирался. Почему ты меня не разбудил?
— Как бы я разбудил тебя, когда ты не разбудил меня? — парировал он. — Теперь до воды мы к полудню не доберемся. Удивляюсь, как ты вообще взял на себя труд проснуться.
— Хм, — сказал я. — К счастью для тебя, что взял. Если бы не я, ты так бы и провалялся здесь все полмесяца.
Несколько минут мы огрызались в подобном духе, пока нас не прервал вызывающий храп Джорджа. Он напомнил нам, впервые с тех пор как нас разбудили, о его собственном существовании.
Вот он лежит — человек, который спрашивал, во сколько нас разбудить, — на спине, рот широко открыт, колени торчат под одеялом.
Я не знаю, в чем здесь причина, но вид другого человека в постели, который спит, когда не сплю я, доводит меня до исступления. Это ужасно: смотреть, как драгоценные часы человеческой жизни — бесценные мгновения, которые больше никогда не вернутся, — тратятся всего лишь на тупой сон.
Вот он Джордж, в отвратительной праздности швыряющий прочь неоценимый дар Времени. Его драгоценная жизнь, за каждую секунду которой ему впоследствии придется предоставить отчет, утекает от него без пользы. А ведь он мог бодрствовать, набивая брюхо яичницей с беконом, доставая собаку или фиглярствуя с горничной, — вместо того чтобы валяться, погрязая в забвении, оплетающем душу.
Это была страшная мысль. Она осенила нас с Гаррисом в одно и то же мгновение. Мы решили спасти его, и в этом благородном стремлении наш собственный спор был забыт. Мы ринулись к Джорджу и сорвали с него одеяло. Гаррис залепил ему тапочком, я заорал ему в ухо, и он пробудился.
— Чёчилось? — огласил он, садясь на кровати.
— Вставай, тупорылый чурбан! — зарычал Гаррис. — Без четверти десять!
— Что?! — возопил Джордж, спрыгивая с кровати в лохань. — Кто, гром его разрази, поставил сюда эту дрянь?!
Мы сказали ему, что нужно быть дураком, чтобы не заметить лохань.
Мы покончили с одеванием и, когда дело коснулось прочих деталей, вспомнили, что расчески и зубные щетки уже упакованы. (Эта щетка сведет меня в гроб, я знаю.) Пришлось спускаться и выуживать все необходимое из саквояжа. А когда мы управились, Джорджу потребовались бритвенные принадлежности. Мы сказали, что данным утром ему придется обойтись без бритья, так как мы не собираемся распаковывать саквояж ни для него, ни для кого-либо вроде него.
Он сказал:
