Он сказал:
— Не валяйте дурака. Как я покажусь в Сити вот так?
Это действительно было весьма непристойно в отношении Сити. Но какое нам дело до человеческих мук? Как выразился Гаррис, своим обыкновенным пошлым образом, Сити придется это сожрать.
Мы спустились к завтраку. Монморанси пригласил двух псов проводить его, и они коротали время, грызясь на крыльце. Умиротворив их зонтиком, мы уселись за отбивные с холодной телятиной.
Гаррис сказал:
— Хороший завтрак — великое дело!
И начал с двух отбивных котлет, заметив, что их надо съесть пока они горячи, в то время как телятина может и подождать.
Джордж завладел газетой и стал зачитывать сообщения о несчастных случаях на воде и прогноз погоды, который пророчил: «осадки, похолодание, облачность переменная» (ничего хуже в смысле погоды уже не придумаешь); «местами возможны грозы; ветер восточный; в центральных графствах (Лондон и Ла-Манш) область пониженного давления; бар. падает».
Мне думается, из всего глупейшего, раздражающего вздора, которым нас пичкают, мошенничество с «прогнозом погоды» — самый, наверно, невыносимый. Он «прогнозирует» в точности то, что было вчера или позавчера, и в точности наоборот тому, что будет сегодня.
Помню, как-то раз поздней осенью отдых у меня был совершенно загублен тем, что мы внимали прогнозу погоды в местной газете. «Сегодня ожидаются сильные ливни и грозы» — говорилось там в понедельник. Мы отказываемся от пикника и, ожидая дождя, весь день остаемся под крышей. А мимо нашего дома в пролетках и на линейках катит народ — веселей некуда; солнце сияет себе, ни облачка не видать.
— Ага! — говорим мы, выглядывая из окна. — Вот как вернутся домой все мокрые!
И мы фыркаем, представляя себе, как же они все промокнут. И мы возвращаемся, и ворошим огонь, и достаем книги, и приводим в порядок коллекцию водорослей и раковин. К полудню, когда солнце заливает комнату, жара становится просто ужасной, и нам интересно, когда же, наконец, начнутся эти сильные ливни и грозы.
— Ага! Вот посмотрите, после обеда как ливанет! — говорим мы друг дружке. — Ох, ну и промокнут же все. Вот здорово!
В час дня заходит хозяйка и спрашивает, не собираемся ли мы на улицу (денек такой славный).
— Нет, нет, — отвечаем мы, посмеиваясь многозначительно, — не собираемся. Мы не собираемся вымокнуть, нет.
И когда уже вечереет, а дождя нет и в помине, мы пробуем утешиться мыслью, что он обрушится вдруг, лишь только народ двинет домой; укрыться им будет негде, и оттого все вымокнут еще сильнее. Ни капли, однако, не падает; заканчивается роскошный день, и за ним наступает дивная ночь.
Наутро мы читаем, что будет «сухо и ясно; жара», легкомысленно одеваемся и выходим. Спустя полчаса начинается затяжной ливень, дует жестокий холодный ветер; то и другое продолжается до самого вечера. Мы возвращаемся домой с простудой и ревматизмом и оказываемся в постели.
Погода — такая штука, которая мне совершенно не по зубам. Я никогда ее не пойму. В барометрах толку нет — сбивают с толку так же, как прогнозы в газете.
В Оксфорде, в гостинице, где я останавливался прошлой весной, был один. Когда я въехал, он показывал «ясно». За окном же просто лило, лило весь день, и я не мог сообразить в чем дело. Я постучал по барометру. Он прыгнул и показал «сушь». Коридорный, проходя мимо, остановился и сказал, что барометр, верно, имеет в виду завтрашний день. Я предположил, что, может статься, он имеет в виду позапрошлую неделю, но коридорный сказал, что он так не думает.
Наутро я постучал по нему снова. Он перепрыгнул дальше, а дождь припустил еще пуще. Я пришел в среду и треснул еще разок. Стрелка было крутнулась к «ясно», «сушь» и «в. сушь», но ее остановил шпенек, и двигаться дальше ей было некуда. Она старалась изо всех сил, но аппарат был устроен так, что предсказывать хорошую погоду еще сильнее она не могла — ей пришлось бы сломаться. А ей-то, очевидно, хотелось продолжить и предсказать засуху, пересыхание вод, солнечные удары, самум и тому подобное. Но шпенек это предупредил, и ей пришлось удовлетвориться простым и банальным «в. сушь».
А дождь тем временем лил водопадом, и нижнюю часть города затопило, потому что река вышла из берегов.
Коридорный сказал, что все ясно: когда-нибудь и надолго наступит замечательная пора. И прочитал стихотворение, напечатанное на крышке оракула, что-то вроде:
Раньше знаешь — дольше будет.
Позже знаешь — скорее пройдет.
Тем летом хорошей погоды так и не наступило. Видимо, устройство подразумевало следующую весну.
А есть еще эта новая разновидность барометров — прямые и длинные. Мне никогда не понять, где у них копыта, а где рога. Одна сторона у них для десяти часов на вчера, другая — для десяти часов на сегодня (только в такую рань туда, где он стоит, не каждый раз попадешь). Он всегда или падает, или всегда поднимается — когда дождь, когда ясно, когда сильный ветер, когда слабый. С одного конца у него «с. ш.», с другого «в. д.»{*}, и даже если его стукнуть, он все равно ничего не скажет. А еще его нужно подстроить под уровень моря и привести к Фаренгейту (и даже потом непонятно, что будет).
Кому только нужен весь этот прогноз погоды? Она всегда плохая, когда наступает, и еще не хватало горя знать об этом заранее. То ли дело тот старикан, который в особенно мрачное утро, когда нам особенно хочется, чтобы оно прояснилось, окидывает горизонт особенно проникновенным взором и произносит:
— Э нет, сэр, оно прояснится, уж точно. Разойдется, уж точно, сэр.
— А-а, он-то знает, — говорим мы, желая ему доброго утра и отправляясь в путь. — Диву даешься, откуда эти старики все знают!
И мы питаем к этому человеку нежные чувства, которые не уменьшаются тем обстоятельством, что проясняться не проясняется ничего и дождь лет целый день.
— Ну что же, — вздыхаем мы. — Он-то сделал все, что от него зависит.
А к тому, кто пророчит ненастье, мы, наоборот, питаем чувства только злые и мстительные.
— Вы думаете — прояснится? — кричим мы мимоходом бодро.
— Уж нет, сэр, боюсь, зарядило на день, — отвечает он, покачав головой.
— Старый болван, — бормочем мы. — Откуда он знает-то?
И если его знамение подтверждается, мы возвращаемся злясь на него еще больше и будучи смутно убеждены, что без него здесь, так или иначе, не обошлось.
В это конкретное утро было слишком ярко и солнечно, чтобы леденящие кровь сводки Джорджа насчет «бар. падает», «атмосферные возмущения распространяются по южной Европе» и «давление повышается» нас очень расстроили. Таким образом, Джордж, убедившись, что, будучи не в состоянии испакостить нам настроение, лишь понапрасну теряет время, стянул сигаретку (которую я заботливо свернул для себя) и вышел.
Затем мы с Гаррисом, покончив с тем немногим, что оставалось еще на столе, выволокли багаж на крыльцо и стали ждать кэб.
Багажа, когда мы собрали все вместе, оказалось, надо сказать, порядочно. Тут был большой кожаный саквояж, чемоданчик, две корзины, большой сверток пледов, четыре-пять пальто с макинтошами, несколько зонтиков. Еще была дыня, в сумке отдельно (такая здоровая, что никуда не влезала), пара фунтов винограда (в другой сумке), японский бумажный зонтик, сковорода (которую, слишком длинную, чтобы куда-нибудь ткнуть, мы завернули в оберточную бумагу).
Смотрелось это внушительно, и нам с Гаррисом стало даже как-то и стыдно (хотя с чего бы, не понимаю). Свободный кэб не появлялся. Зато появились уличные мальчишки. Заинтересовавшись, несомненно, зрелищем, они тормозили.
Первым объявился мальчик от Биггса. Биггс — наш зеленщик. Его главное дарование заключается в том, чтобы нанимать себе на работу наиболее падших и беспринципных мальчиков, произведенных когда-либо цивилизацией. Если по соседству возникает что-нибудь чудовищнее обычного по части мальчиков, мы знаем — это последний мальчик от Биггса.
Мне говорили, что когда на Грейт-Корам-стрит случилось убийство{*}, наша улица быстренько заключила, что за этим убийством стоял мальчик от Биггса (тогдашний); и если бы он не смог в ответ на суровый перекрестный допрос, которому его подверг номер 19, когда он явился туда за заказом на следующий день (в допросе принимал участие номер 21, оказавшийся в тот момент на крыльце), доказать полное алиби, ему бы пришлось туго. Я не знаю мальчика, который был у Биггса в то время. Но если судить по тому, чего я с тех пор насмотрелся, сам бы я этому алиби большого значения придавать не стал.
Мальчик от Биггса, как я сказал, появился из-за угла. Он, очевидно, был в большой спешке, когда вначале показался на горизонте, но заметив меня, Гарриса, Монморанси и вещи, притормозил и уставился. Мы с Гаррисом посмотрели на него с неодобрением. Более чувствительную натуру это уязвить бы смогло, но мальчики от Биггса повышенной чувствительностью, как правило, не отличаются. Он встал на мертвый якорь в ярде от нашего крыльца и, прислонившись к ограде и подобрав соломинку для жевания, начал сверлить нас взглядом. Он явно решил досмотреть до конца все.
