— Спи, Ольга, — сонным голосом пробормотал муж, — ну что в самом деле?
— Да, да, — сказала Ольга Петровна, — сплю.
Но долго еще не могла заснуть.
Тем временем Джюн сидела в кресле, курила и время от времени ощупывала свои изуродованные волосы.
— Можно, конечно, коротко остричь, но мне же не идет, — думала она и в сотый раз вставала, подходила к зеркалу и вспоминала, как еще три часа тому назад ее выкрашенные перекисью волосы доходили до плеч. Глаза ее наполнялись злыми слезами.
— Бесплатный массаж головы, — думала Джюн, вспоминая растерянные глаза маленькой худенькой женщины, которая ее завивала, — нужен мне ваш массаж! Сначала изуродовала, а теперь — массаж!..
Последнее время Джюн вообще была в отвратительном настроении.
— Деточку надо бы замуж, — рассказывала мать близким друзьям, — но за кого теперь выдашь? За моей деткой ухаживал один англичанин. Довольно состоятельный. Но я ей говорила: Женичка, подожди, дружочек. Сейчас такое время. Откуда мы знаем, что будет с англичанами? Ну и мать оказалась права. Сел англичанин в лагерь. И какой толк с его денег!
Немец один предложение делал. Не молодой, но денег много. Мы с отцом радовались. Это, конечно, между нами. Мы тогда еще не знали, какой они народ. Это еще в начале войны было. Кто знал, что они такие негодяи. И Майданек и все такое. И главное, подумайте, войну проиграли! Ну разве тогда можно было все это знать? Уж совсем было замуж выдали, да судьба помешала. Им запрещали на иностранках жениться и разрешения все не выходило. И уехал наш немец. Прямо повезло нам, а?
Я говорю и тогда говорила и теперь повторяю: Женичка, найди себе швейцарца. Самое лучшее. Никаких неожиданностей. Всегда они нейтральные и люди положительные и денег много. Да швейцарцев-то мало! А русские… вы знаете, мы хоть и патриоты и папочка наш на сталинградских детей каждый месяц жертвует, но вы поглядите на русских: все больше вочмана.
Вообще семья Джюн стала сознавать свою принадлежность к русской нации совсем недавно. До того Джюн по-русски говорила только с матерью. И «Женичкой» она была только для матери.
— У нас Женичка в американской шкоде училась. Кому русский язык нужен! — с гордостью говорила мать, сама не знавшая ни одного языка, кроме русского.
Последнее время иностранцев в городе было очень мало, Джюн приходилось бывать среди русских и говорить по-русски. Но ей было смертельно скучно. Закрыт был иностранный клуб, в котором она проводила все свое время, играя в теннис и бридж, а без этого клуба, без богатых иностранцев, без «аутов», жизнь иногда казалась Джюн невыносимой.
— Потерпи, деточка, — утешала мать, — кончится война, поедем в Америку. Папочка сделал большие деньги даже в переводе на американские.
Утром, после неудачной завивки, Джюн пошла в салон примерять новое платье. Но и это платье, — зелено-голубое, полотняное, — не развеселило ее.
— Скучно, — думала Джюн, — а тут еще эти волосы. Скучно.
Потом она отправилась в парикмахерскую, где все долго сочувственно всплескивали руками и, хотя ее обкромсанные волосы после стрижки и укладки выглядели вполне прилично, парикмахер все вздыхал и с лицемерным сочувствием говорил:
— Не то! Не то! Мадам, с вашим овалом лица нужно что-то другое. Мы можем вам продать дивные локоны. Ваш цвет. И с этими локонами у вас будет изумительная прическа. Изумительная!
Джюн шла домой и думала. Купить локоны или нет? Локоны стоят 80 тысяч. Просить опять у папочки? Но папочка только вчера дал на новую сумку. Мама так много не даст. Мама даст не больше, чем тысяч сорок. И вдруг у Джюн мелькнула блестящая мысль…
В четыре часа дня Джюн, пришедшая на массаж головы, сидела в маленькой комнате Ольги Петровны, курила, помахивала ногой в белой сандалии и говорила:
— Вы меня так обуродовали, прямо «shame»[6]. К моему овалу лица такая прическа не идет. Все говорят. В парикмахерской мне сказали, что нужны локоны и с ними можно будет делать vегу nice[7]. Пришлось заказать. Я завтра аут иду. А у меня волосы такие. Вы знаете, я не хочу говорить мамочке, она такая нервная. Она может вам такой trouble[8] устроить. Но она, thank Goodness[9], пока ничего не заметила. Знаете, я думаю, что вы должны за локоны заплатить. Я знаю, что вы a working woman and so on[10] и поэтому я с вас только половину. Это только fаiг[11], если вы мне заплатите половину за локоны. Sее?[12] Ведь это же ваша вина.
— Как? — не поняла Ольга Петровна.
— Всего 40 тысяч. Small amount[13] — примирительно сказала Джюн.
— Вы хотите, чтобы я вам заплатила 40 тысяч? — переспросила Ольга Петровна.
— Quite right[14], — весело согласилась Джюн. — Мне же из-за вас приходиться локоны покупать.
Ольга Петровна подошла к письменному столу и открыла ящик. Там в жестяной коробке лежали деньги, которые она копила на ботинки для мужа. Его старые уже невозможно было чинить. Всего было 30 тысяч. Остальные десять Ольга Петровна вынула из своей сумки и отдала Джюн.
— Thanks[15], — сказала Джюн.
Лестница, по которой спускалась Джюн, была грязная и темная, и на повороте Джюн споткнулась и сказала «ауч». Внизу пахло чадом из кухни, было душно и рыдал чей-то ребенок. Джюн с содроганием подумала: как могут здесь жить люди?
На улице ей в глаза брызнуло горячее солнце, небо было синее, а впереди были новая прическа и новое платье. На душе Джюн вдруг стало легко и весело.
В 1944 и в начале 45-го года японцы производили массовые выселения, забирая дома для «военных надобностей». Спекулянты, пользуясь этим, брали громадные деньги за квартиры и комнаты.
Подойти к крану, открыть его, и потечет вода…
Удивили! Это не штука. К этому с детства привыкли.
Теперь привыкаем к другому: подойти к крану, открыть его, и вода не течет. Без воды живем уже вторую неделю. Ничего, привыкли. Таскаем ведра по двору. Некоторые вполне приспособились и поют что-то на мотив «Дубинушки», а остальные хором подхватывают «Эй, ухнем», а сосед снизу говорит, что ему все нипочем, потому что его дедушка был бурлаком.
Последнее время он стал говорить с волжским акцентом и, видимо, это помогает ему таскать ведра. «Мы — привышные» — говорит он и поет все больше песни без слов, что-то вроде «Ой да ой, эй-да эге-гей».
Воду, говорят, еще не откроют десять дней. Потому что перерасход. А перерасход произошел из-за того, что в бывший гараж внизу, переделанный предприимчивым хозяином в квартиру, переехало очень много людей. Сколько именно — так до сих пор и не сосчитали. Кто говорит, 8 человек, а кто утверждает, что 10. Точно удалось установить только, что там четверо малолетних детей с их родителями и престарелой бабушкой. Но есть еще какие-то таинственные личности.
Престарелая бабушка весь день греется на солнце. Ее выкатывают на двор в кресле, и она при виде процессии с ведрами ласково шамкает: «Бог в помощь». Но мы мрачно проходим мимо, позвякивая ведрами, как кандалами, и не оборачиваемся.
Мы считаем бабушку одной из виновниц нашего безводного жития. Именно после переезда в бывший гараж этой многочисленной семьи — потребление воды резко поднялось.
Восточная мудрость гласит: «Друг мой, делай так, чтобы чистоплотность твоя не была в тягость ближнему твоему». Впрочем, может быть, восточная мудрость тут не причем, но дело не в этом…
Престарелая бабушка тихо дремлет на солнце и, возможно, вспоминает свою далекую юность, когда цивилизация стояла на высшей ступени развития и не надо было бегать с ведрами за водой. Бабушкины внуки с воплями носятся вокруг. Они — очень веселые дети. Они пускают бумажные стрелы к нам в окна, а иногда, вместо стрел, бросают небольшие камни. По утрам они обычно ревут. Особенно выделяется тонкий фальцет старшей девочки и бас самого маленького. Причина их утреннего дурного настроения неизвестна… Сосед, у которого дедушка был бурлаком, в минуту откровенности признался, что иногда чувствует себя способным на детоубийство…
Зато хозяин дома очень веселится. Многочисленные обитатели гаража, которых откуда-то выселили в короткий срок, в приступе отчаянья заплатили за свой гараж много тысяч. Откровенная бабушка шамкала что-то насчет того, что пришлось продать ее последнюю уцелевшую фамильную драгоценность. Какую-то брошь, которую подарила ее тетке, бывшей фрейлине, вдовствующая императрица. Бабушка тяжело переживает потерю своей фамильной драгоценности и все смотрит старческими слезящимися глазами в одну точку, нисколько не обращая внимания на резвящихся вокруг нее внуков. Она все останавливает нашу процессию с ведрами и все пытается подробно рассказать про свою родственницу-фрей-лину и про монаршью ласковость к ней вдовствующей императрицы, и про брошь, которая была не то в форме змеи, не то, наоборот, в форме сердца, и про рубин, который был в этой броши. Но мы тащим воду и нам не до рубинов.
