Зимой и летом стройная,
Зеленая была, —
подхватил Косой.
– Бум-ба, бум-бум-ба… – загудел басом Али-Баба вдохновенно.
А Хмырь не пел. Воспользовавшись тем, что на него не смотрят, он подкрался к трошкинскому пальто, запустил руку в карман, вытащил деньги и, приподняв половицу, спрятал их туда.
– И вот она нарядная на Новый год пришла… И много-много радости детишкам принесла!
– Бум-бум-бум!
– Сан Саныч… – Али-Баба решил использовать хорошее настроение начальства. – Давай червонец, пожалуйста. Газовую керосинку буду покупать. Примус очень худой – пожар может быть.
– Есть выдать червонец! – весело отозвался Трошкин. Он шагнул к пальто, сунул руку в карман – карман был пуст.
Трошкин обыскал все карманы – денег не было!
– Нету… – растерянно сообщил он. – Были, а теперь нет.
– Потерял? – участливо спросил Хмырь, глядя на Трошкина невинными голубыми глазами. – Выронил, наверно…
– Да не… – сказал Косой. – Это таксист спер. Точно, таксист. Мне сразу его рожа не понравилась.
– Вот те на… – Огорченный Трошкин сел на диван и почесал себя по парику. – Что ж делать теперь?
– Керосинку очень надо покупать, – напомнил Али-Баба. – Примус с очень большой дыркой.
– Отвались! – прикрикнул на Али-Бабу Хмырь. – На дело, Доцент, идти надо, – сказал он Трошкину. – Когда еще мы каску найдем.
– Воровать хотите? – мрачно спросил Трошкин.
– Ай-яй-яй! – зацокал языком Али-Баба. – Можно дырку запаять, – предложил он выход из создавшегося положения. Воровать Али-Бабе совсем не хотелось.
– Заткнись, – отмахнулся Хмырь. – Вот что. Ты, Сан Саныч, отдыхай, а мы с Косым на вокзальчик сбегаем. Пора и нам на тебя поработать. Да, Федя? – повернулся он к Косому.
– Точно, – согласился Косой. – Только зачем на вокзал? Вот тут проходной двор… Гоп-стоп, и любая сумочка наша. А, Доцент?
Трошкин с ненавистью смотрел на своих «друзей».
– Все вместе пойдем, – наконец проговорил он.
Из подъезда трошкинского дома вышла трошкинская бабушка с авоськой в руке.
А из-за трансформаторной будки за ней следили ее внук и три бандита.
Бабушка скрылась в арке ворот.
– Объясняю дислокацию, – распорядился Трошкин. – На шухере: Василий Алибабаевич – во дворе, Гаврила Петрович – в подъезде. Выполняйте! – приказал он.
Возле своей двери на лестничной площадке Трошкин извлек из кармана драные варежки, надел их на руки, потом достал ключ от собственных дверей, отомкнул замок и проник в собственную квартиру.
– Стой здесь, – приказал Трошкин Косому. – Ничего не трогать. Отпечатки пальцев оставишь…
Трошкин прошел в свою комнату, сел к письменному столу, открыл ящик и вынул деньги. Посмотрел, подумал, бросил обратно в ящик пять рублей и сунул деньги в карман.
Пора было вставать и возвращаться в свою доцентовскую жизнь. Трошкин медлил, сидел, устало свесив руки, смотрел перед собой. Над письменным столом висели детские фотографии – штук сорок или пятьдесят. С них глядели на Трошкина смеющиеся детские лица – отчаянно хохочущие и лукаво улыбающиеся, за каждой улыбкой вставал характер. Трошкин коллекционировал детский смех.
На каждой фотокарточке аккуратно были написаны имя и фамилия обладателя и год. На верхних фотокарточках, где стоял 47-й год, дети были худенькие, бедно одетые, и сами карточки выцветшие, с желтыми пятнами. Чем позже были датированы карточки, тем заметнее менялись их качество, облик и одежда детей.
Косой тем временем скучал в столовой, поглядывая вокруг безо всякого выражения. Поживиться было действительно нечем: в столовой стоял стол, сервант с посудой и диван. Косой приостановился возле дивана и от нечего делать приподнял ногой сиденье дивана. Он сделал это небрежно, ни на что не рассчитывая, и вдруг замер, пораженный. Под сиденьем сверху лежал костюм с отливом!
Во дворе на лавочке, нахохлившись как воробей, сидел Али-Баба. Перед ним краснощекая дворничиха расчищала дорожку.
– Ай-я-яй! – горестно зацокал Али-Баба и покрутил головой. – Тьфу! – Он в сердцах плюнул на снег, как бы подытоживая свое внутреннее состояние.
Дворничиха разогнулась и посмотрела на горестно согнувшегося, удрученного человека.
– Чего вздыхаешь? – посочувствовала она.
– Шакал я паршивый, – отозвался Али-Баба скорее себе, своим мыслям, чем дворничихе. – Все ворую, ворую…
– Что ж ты воруешь? – удивилась дворничиха.
– А! – Али-Баба махнул рукой. – На шухере здесь сижу.
Из подъезда тем временем вышли Трошкин, Косой и Хмырь, тихонько свистнули Али-Бабе.
– О! Украли уже! – отметил Али-Баба. – Ну, я пошел, – попрощался он с дворничихой.
Дворничиха некоторое время озадаченно смотрела вслед удаляющейся четверке, потом крикнула:
– Эй!
– Все! – сказал Косой. – Кина не будет, электричество кончилось! – И первый бросился бежать.
– Стой! – заорала дворничиха и, сунув в рот свисток на веревочке, засвистела на весь свет.
Четверо грабителей с завидной скоростью неслись посреди улицы. За ними почти по пятам бежала дворничиха.
– Держи воров! – кричала она.
Жулики свернули за угол, и Трошкин остановился как вкопанный. Навстречу ему шли Елена Николаевна и следом за ней, как утята за мамой-уткой, старшая группа детского сада № 83.
Косой, Хмырь и Али-Баба обогнули колонну и помчались дальше, а Трошкин стоял и смотрел во все глаза и не мог двинуться с места.
– Евгений Иваныч! – ахнула Елена Николаевна.
– Здравствуйте, Евгений Иваныч! – восторженно и нестройно заорали дети.
Евгений Иванович понял, что надо сворачивать, но на него уже набегала дворничиха. Выхода не было: заведующий детским садом Евгений Иванович Трошкин разбежался и сиганул через высокий забор.
Ночь. Мягко шурша щетками по пустому катку, двигался снегоочиститель, оставляя позади себя зеркальную полосу. И в этой матово поблескивающей поверхности, отражаясь, то вспыхивали, то гасли разноцветные огни – проверяли освещение елки.
Четверо лежали поперек широкой тахты, подставив под ноги табуретки. Спали в пальто и шапках, укрывшись половиком – тем, что днем красовался на полу.
Хмырь не спал. Он лежал с краю, смотрел в потолок остановившимися глазами. На потолок время от времени ложились причудливые тени от мигающей за окном елки.
– Доцент, а Доцент, – тихонько позвал Хмырь лежащего рядом Трошкина. – Сан Саныч! – Он потеребил его за плечо.
– А-а-а! – заорал Трошкин, просыпаясь. «Воровская жизнь» давала себя знать.
– Маскироваться надо, – сказал Хмырь.
– Что? – не понял Трошкин.
– Засекли нас. Теперь так на улицу не покажешься. Заметут.
– Ну? – спросил со сна Трошкин, стараясь не проснуться окончательно.
– Вот я и говорю: маскироваться надо.
– Давай, – согласился Трошкин и заснул.
Стоял морозный солнечный день. Гремела музыка на ярмарке в Лужниках.
Из шатра с вывеской «Хозтовары» высунулась голова Али-Бабы. Али-Баба огляделся по сторонам и перебежал в шатер с вывеской «Женская обувь». К груди он прижимал новенький керогаз.
– Три пары сапог для женщины по одиннадцать пятьдесят, – обратился он к продавщице в форме Снегурочки. – Сорок, сорок два, сорок четыре.
– Ого! – удивилась Снегурочка. Она сняла с полки две коробки, поставила перед Али-Бабой. – Вот сорок, вот сорок два.
– А сорок четыре?
– Только такие. – Она поставила на прилавок огромные лакированные туфли на высоких шпильках.
Вечер. Театральная площадь. Из троллейбуса вышли три женщины – толстая курносая в цветастом платке, низенькая старушка, по-монашески обвязанная поверх фетровой шапки темной косынкой, и девушка в лохматой синтетической шапке, в дубленке, из-под которой виднелись кривые жилистые ноги в чулочках сеточкой и лакированных туфлях на шпильках.
– Брр-рр, – сказала девушка басом и заскакала, пытаясь согреться. – И как это только бабы без штанов в одних чулках ходят?
– Привычка, – сказала старуха.
Это были Трошкин, Хмырь и Косой.
На контроле три подруги предъявили билеты и оказались в вестибюле Большого театра.
За деревянным барьером ловко работал гардеробщик – худой, с нервным лицом и торчащими ушами.
– Этот! – тихо сказал Хмырь.
Трошкин остановился против него, выжидая, стараясь поймать его взгляд. Гардеробщик почувствовал взгляд Трошкина, посмотрел на него. Трошкин кивнул ему.
Гардеробщик тоже едва заметно кивнул, что-то шепнул своему напарнику и поманил Трошкина за деревянный барьерчик.
– Узнаешь? – Трошкин приподнял косынку. Они разговаривали в глубине гардероба, забившись в зимние пальто и шубы.
Гардеробщик смотрел на Трошкина. Лицо его было неподвижно и, казалось, ничего не выражало.
– Узнаешь? – еще раз спросил Трошкин, робея.
Гардеробщик снова очень долго молчал, потом кивнул.
– Завтра у фонтана, против театра, в пять! – тихо сказал он.
– Ну? – с нетерпением спросил Хмырь, когда Трошкин вышел из гардеробной. – У него?
– Неясно, – неопределенно ответил Трошкин. – Пошли! – Ему было неприятно расхаживать на людях в бабьем обличье.
