— Герр фон Тифенбах… Герр фон Тифенбах! Проснитесь. Мы на земле. В Санкт-Петербурге. Вас уже встречают, герр фон Тифенбах!..
Когда меня вынесли на трап в сумке со всем моим багажом — телефоном и кипой разных финансовых бумаг, я высунул голову наружу и увидел следующее:
Колючий ледяной ветер кружил поземку по летному полю, а у самого трапа нашего самолета стоял белый «Мерседес-300» с распахнутыми дверцами.
Около него, несмотря на пронизывающий холод, с обнаженной головой, держа бежевую пыжиковую шапку в руках — первый и крошечный признак нашего российского благосостояния ее владельца, — в распахнутой дубленке мышиного цвета, элегантно облокачивался о капот белого «Мерседеса» ни больше, ни меньше, как раздобревший и разгладившийся сукин сын Иван Афанасьевич Пилипенко!!!
Этот ужасный и отвратительный Кошколов и Собакодав, ловец и убивец невинных Собак и Котов, торговец «живым Кошачьим товаром», изготовитель уродливых шапок из шкурок убиенных им несчастных и очень домашних Животных, Пилипенко — автор сотен трагедий семей, когда-то вырастивших Животное, ставшее членом семьи, Пилипенко, подло кравшего и умерщвлявшего Животных на мраморных столах Института физиологии или в дачном сарайчике самого Пилипенко где-то неподалеку от города.
Об этом сарайчике, помню, среди нас, Котов, ходили чудовищные легенды…
ИТАК — САНКТ-ПЕТЕРБУРГ НАЧИНАЛСЯ ДЛЯ МЕНЯ С ПИЛИПЕНКО. То есть — круг замкнулся.
Несколько месяцев тому назад с именем Пилипенко для меня кончился Петербург, а сегодня Петербург, мой любимый и родной город, — начинается с того же ненавистного мне Пилипенко! Просто мистика какая-то… Что же дальше-то будет?
* * *
Когда мы с моей стюардессочкой спустились с трапа, Пилипенко поклонился нам и на ужасающем английском начал было:
— Хай ду ю ду! Вилкоммен ту Санкт-Петербург!.. Айм вери глэд ту си ю…
Тут он запнулся и крикнул по-русски внутрь машины:
— Васька! Как там дальше?
Сидевший за рулем Васька (тоже — хорошая сволочь!), удивился и сказал:
— Ну, Иван Афанасьевич, ты даешь, бля! Откуда я-то знаю? Ты — хозяин, ты и знать должен.
Но тут стюардессочка сказала на вполне приличном русском:
— Получите, пожалуйста, вашего клиента и распишитесь в этой бумаге. Копию оставьте себе.
Пилипенко подписал бумагу, вернул оригинал стюардессе и протянул руку за сумкой. Но стюардесса сказала:
— Момент, герр Пилипенко. Я должна подтвердить Мюнхену наше прибытие в Санкт-Петербург.
Она пошарила рукой в сумке, достала из-под меня спутниковый телефон и нажала Мюнхенскую кнопку. Подождала несколько секунд и залопотала по-немецки:
— Фрау Кох? Все в порядке. Мы в Санкт-Петербурге. Очень холодно. Нас уже встретили. В полете все-все было в порядке. Передаю телефон…
Пилипенко снова протянул руку, теперь уже за трубкой, но стюардесса отвела его руку в сторону и попросила к телефону меня:
— Герр фон Тифенбах — вас!
Я в своей Рождественской красно-золотой жилетке наполовину высунулся из сумки и краем глаза заметил, что у Пилипенко от изумления просто отвалилась челюсть! Так тебе и надо, гад… Я приложил ухо к трубке и услышал голос Тани:
— Ну, как ты, Кыся?
— Нормально, — по-Шелдрейсовски ответил я. — Поцелуй Фридриха. Успокой его. Я еще буду звонить…
И сам лапой отключил телефон. Пилипенко увидел это, впал в полуобморочное состояние и покачнулся…
Ах, как мне отчетливо вспомнился полный бессильной злобы монолог Пилипенко, когда, провонявшийся оружием, потом и похмелюгой, милиционер остановил раздолбанный «москвичонок», на котором они везли нас на закланье в институт физиологии, и отобрал у Пилипенко десять долларов ни за что ни про что. Да, еще и обматерил с ног до головы!
«Будет и на нашей улице праздник! — сказал тогда Пилипенко Ваське. Сейчас время революционное — кто был ничем, тот станет всем!..»
А я еще тогда подумал — все может быть… И вот вам, пожалуйста! Белый «Мерседес», пыжиковая шапка, дубленка — которая ему раньше и во сне не снилась… И Васька прикинут — будьте-нате! Кожаный куртон фирменный, руки в специальных автомобильных перчатках с дырочками, французским одеколоном от него разит. Курят они исключительно «Данхилл».
Так это он — Пилипенко Иван Афанасьевич — хозяин самого дорогого и престижного пансиона для иностранных Котов и Собак самого высокого ранга? Это на ЕГО банковский счет Фридрих фон Тифенбах перевел все суммы на мое содержание!
— Иван Афанасьевич, а Иван Афанасьевич! — окликнул его Васька. — А не сдается тебе, что у этого мюнхенского Котяры — рожа вроде знакомая, а?
У меня сердце замерло… А вдруг они узнают меня, развернутся прямо вокруг Исаакиевской площади, да и отвезут меня прямиком на Васильевский остров, в институт физиологии!.. Благо тут это рядышком!
— Ну тебя, Васька, — неуверенно проговорил Пилипенко. — Быть не может! За него нам такие бабки перевели, что подумать страшно! Хотя — похож… Ты про какого вспомнил?
— А про того — с проспекта Науки. Который нас в последний раз тогда, осенью, чуть по миру не пустил. Весь наш улов разогнал и сам смылился. Помнишь? И ухо рваное, гляди! И шрам на роже…
— Не знаю, Василий. Не могу сказать. Но если этот Котяра, действительно, того самого еврейчика, и он за это время сумел ТАК приподняться, что может позволить себе жить по люксу и летать со спутниковым телефоном — я ни о чем вспоминать не хочу!
— А если я тебе напомню, как он в позапрошлом годе тебе всю фейсу располосовал, когда мы его отлавливали в очередной раз? — ехидно спросил Васька.
— Слушай! — строго сказал ему Пилипенко. — Ты говори, да не заговаривайся! Я сейчас возглавляю коммерческое предприятие мирового уровня. И на за какие прынцыпы не держусь. Мне — абы гроши и харч хороший, как говорят в народе. А гроши за этого Котяру плотют, как за прынца! И ежели ты его хоть словом обидишь, или еще как, я из тебя душу выну и без порток выкину. Понял? А на твое место любого генерала-отставника возьму, и он за те бабки, которые я тебе сейчас плачу, — будет мне служить, как Иосифу Виссарионовичу Сталину!
И тут мы подъехали к роскошной гостинице.
То, что гостиница была роскошной, я это сразу просек по тем автомобилям, которые толпились у входа в этот русский рай богатого туризма и очень крупных деловых контрактов. Мне еще Водила на корабле рассказывал про такие гостиницы у нас в Питере. А я все никак не мог поверить, что в одном и том же городе, где есть наш с Шурой дом и мой пустырь перед ним, существуют такие гостиницы.
Причем автомобили были не хуже грюнвальдских! А уж Грюнвальд был пастбищем, на котором паслись самые дорогие автомобили Мюнхена — самого богатого города в Германии…
* * *
Пилипенко не доверил Ваське нести сумку со мной, телефоном и документами. Нес сам. И принес меня черт знает куда!
Розово-голубые салоны с высокими потолками, с кондиционерами, как у нас в грюнвальдском доме Фридриха, с поилками на подставочках — чтобы не дай Бог, Кошечке или Собачке не пришлось бы низко наклоняться над чашечкой! Это может привести к искривлению шейных позвоночничков, как когда-то мне объясняла Дженни…
Повсюду розовые и голубые подушечки, на коврах валяются искусственные косточки, игрушек — не счесть! Специальные деревца, по которым можно лазить, а внизу — мягкое утолщение. Чтобы драть когтями, если так уж приспичит…
Вокруг этих Кошечек и Собачек так и вьются очень интеллигентного вида Люди в шелковых голубых и розовых халатах. Кто по-французски говорит, кто по-английски, кто по-испански… Чтобы каждый Клиент в пансионе имел бы тот язык, к которому он привык у себя на родине. Да и с Хозяевами Клиентов так общаться легче.
Отвели мне небольшую комнатку — голубую. В одной плошке — кристально чистая водичка, в другой — некиснущее свежее молочко. На всякий случай. Потому что столовая для нас, Котов, — в другом месте. Ну, и конечно, постель — потрясающая! Пушисто-мягкое корытце с уймой подстилочек и крохотных подушечек.
* * *
Ничего нашего российского! Все заграничное. Я даже кучу всяких немецких примочек узнал, которые видел в том Мюнхенском Кошачье-Собачьем магазине в Нойе-Перлахе, где мне покупали поводок, а для Дженни меховое пальтецо с капюшоном.
И по этим салонам тоскливо и важно шатались наманикюренные и невероятно причесанные Кошки, прилизанные и спесивые Коты — вперемежку с растерянно-истеричными Собачками, постриженными так, будто они секунду тому назад вернулись из циркового манежа.
Мы как-то с Фридрихом смотрели по «Цвайте Дойче Ферензее» — это такая немецкая телевизионная программа — цирковое представление из Женевы, и там выступали так постриженные Собачки. Мы с Фридрихом, глядя на них, чуть не обхохотались! Так это выглядело нелепо и претенциозно…
