Ресторанъ стараго Герцога состоялъ изъ одной маленькой комнаты, кухни, — рядомъ и самого Герцога — небольшого, толстенькаго старичка въ передникѣ и черной шапочкѣ. Заведеніе было почти полно — мы заняли единственный свободный столъ — одинъ изъ четырехъ добрыхъ деревянныхъ стариковъ.
Появленіе четырехъ иностранцевъ не осталось незамѣченнымъ.
Одинокій молодой человѣкъ въ углу отставилъ большую кружку и, скользнувъ на насъ прилично любопытнымъ взоромъ, запутался имъ въ деталяхъ крысаковскаго убранства. Пріятная компанія за двумя сдвинутыми столами сочувственно зашепталась, но сейчасъ-же, не желая насъ слушать, возобновила разговоръ съ удвоенной любовью и силой.
— Почтовые чиновники, — осторожно предупредилъ насъ Герцогъ. Онъ старался показать, что нашъ приходъ не вывелъ его изъ состоянія солиднаго равновѣсія, хотя наши восторженный похвалы его сосискамъ и заставили вспыхнуть его старыя, но тугія, настояния нюрнбергскія щеки.
Это былъ великолѣпный старикъ — самый лучшій, какой только могъ водиться подъ заботливыми крышами пожелтѣвшихъ дряхлыхъ домовъ. Изъ тѣхъ, которые не сморгнувъ глазомъ и не выпуская изъ рукъ сковороды, позволили бы перекинуть себя назадъ за пару-другую вѣковъ. Развѣ тогда не умѣли пить пива или не ѣли бы его сосисокъ? Стали бы пить, не безпокойтесь! Теперь ему тоже не плохо, старому Герцогу, хозяину добраго ресторана — прочнаго дѣла съ постоянной изысканной публикой. О-о! Онъ зорко слѣдитъ за окружающимъ, прислушивается къ духу времени.
Старикъ Герцогъ…
Видите вы тамъ одного изъ его лакеевъ? Одного и единственнаго? Малый всего четырнадцати лѣтъ, гниловатый на видъ, но полный достоинства, до краевъ. Было бы странно, если бы онъ вѣшалъ носъ на квинту, разъ на немъ воротничекъ и настоящая манишка — прошу обратить вниманіе на большой вырѣзъ жилета. Онъ сейчасъ долженъ повернуться къ намъ лицомъ. Вотъ.
— Однако, — пробормотали мы. — Такого молодца не встрѣтишь въ каждомъ ресторанѣ… Ччортъ…
Въ самомъ дѣлѣ, мальчишка намъ не понравился. Это былъ настоящій отпрыскъ своего вѣка, дряблый и слабый, какъ побѣгъ отъ заброшенной въ темномъ углу подвала картошки; высокомѣрный въ отрицаніи старины и прелести чистыхъ деревянныхъ столовъ безъ скатерти. Чувствовалось, что онъ терпѣлъ Герцога только, какъ истоптанную ступеньку къ новой жизни настоящаго лакея. Конечно, онъ ничего не имѣетъ противъ того, чтобы перекинуться съ гостями парой словъ, но это амикошонство… Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ. Пусть хозяинъ чокается съ господами иностранцами сколько угодно, даже хлопаетъ по животу того толстаго, съ банкенбардами, который ловитъ ногой свалившуюся съ нея туфлю. Пусть его рука покоится на плечѣ того усатаго, маленькаго, а круглая старая голова киваетъ отечески губастому — это дѣло хозяина. Пусть… Но это — непорядокъ… Нѣтъ, нѣтъ, это — непорядокъ.
— Гордый юноша, — съ оттѣнкомъ грусти проговорилъ Южакинъ. — Переведите старику, Сандерсъ, что если онъ не перестанетъ наряжать мальчишку, какъ дэнди, мальчишка откроетъ свой ресторанъ въ Берлинѣ… Прозитъ, херръ Герцогъ!.. Прозитъ, майне херрнъ!!
Почтовые чиновники отвѣтили намъ громкими криками, а Герцогъ, шатаясь отъ волненія, подошелъ къ намъ, чтобы ознакомиться съ нашими біографіями и надеждами на будущее.
Возвратившись на ожидавшее его мѣсто, старикъ долго и благожелательно смотрѣлъ на собравшійся подъ мышками Крысакова жилетъ. Потомъ опустилъ взоръ и, ослабѣвъ подъ тяжестью пріятнаго впечатлѣнія, воскликнулъ:
— Невѣроятно!.. Въ этотъ животъ влѣзетъ еще столько же пива, если не болѣе! Невѣроятно, но фактъ.
Взволнованный и радостный, онъ поспѣшилъ обратно къ почтовымъ чиновникамъ, чтобы подѣлиться еще однимъ открытіемъ и увѣрить ихъ, что его похвала продиктована иностранцу искреннимъ восхищеніемъ, а не матеріальнымъ разсчетомъ.
— Кажется, я ему понравился, — скромно замѣтилъ Крысаковъ. — Что онъ тамъ бормочетъ, Сандерсъ?
— Расхваливаетъ чиновникамъ вашъ животъ.
Крысаковъ схватился за сердце.
— Какое, вы говорите, мѣсто, Сандерсъ… Грудь?
— Животъ, — услужливо поправилъ Мифасовъ, стараясь мягкостью тона и тонкостью выговора сгладить тяжелое значеніе слова. — Нюрнбергскій почтъ-директоръ интересуется…
— Сандерсъ! — заревѣлъ Крысаковъ. — Сандерсъ!.. Если вамъ дороги наши отношенія, скажите ему, что это грудь… Грудь и ничего болѣе… Сандерсъ!
Онъ невѣроятно волновался.
Тщеславіе этого человѣка часто приводило насъ въ уныніе, но никогда такъ, — какъ на этотъ разъ.
Обладая, дѣйствительно, великолѣпной грудью, онъ рѣшительно и наотрѣзъ отказался признать когда либо свой животъ. Послѣдній, будучи лишенъ присмотра, выросъ до очень солидныхъ размѣровъ — наполовину исподтишка, наполовину открыто, но, какъ таковой, признанія со стороны Крысакова не добился и навѣки остался страдать — не то отъ уколовъ самолюбія, не то отъ вѣчно переполнявшей его пищи.
— Скажите ему, что это грудь… грудь!
Въ виду подобныхъ отношеній, вся верхняя часть Крысакова считалась грудью — отъ головы и до ногъ, на которыхъ она покоилась въ видѣ мягкаго шарообразнаго элемента, восхитившаго стараго Герцога.
— Вы скажете, Сандерсъ, или нѣтъ? — зашипѣлъ онъ. — Подымите же ваши проклятыя занавѣски, чортъ возьми, или я васъ нарисую такимъ уродомъ, что вамъ перестанутъ подавать руку!
Онъ больно ущипнулъ меня за ногу и выбросилъ изъ-за стола прямо въ объятія Герцогу.
— У моего товарища не животъ, а грудь, — неумолимо продиктовалъ онъ.
— Мой товарищъ имѣетъ не животъ, а грудь, — помогъ мнѣ Мифасовъ.
— Это — грудь, — самодовольно, указалъ себѣ подъ жилетъ Крысаковъ.
— Не лучше ли сказать, что это адамово яблоко? — предложилъ пунктуальный Мифасовъ. — Старикъ можетъ не повѣрить и обидѣться.
Старый Герцогъ ждалъ, благожелательно помаргивая маленькими нюрнбергскими глазками.
— Сандерсъ, — злобно усмѣхнулся Крысаковъ. — Я нарисую васъ по колѣна себѣ и по щиколку Южакину. Ни одна дѣвушка не выйдетъ за васъ замужъ… Рразъ… Двва… Тррррр…
— Das ist die Brust — это грудь, — сказалъ я, не глядя на Герцога. — Не животъ, а грудь.
Крысаковъ разразился самодовольнымъ смѣхомъ.
На лицѣ Герцога отразилось смѣшанное чувство страха и любопытства. Грудь Крысакова ему понравилась, но произвела впечатлѣніе предждевременно спустившейся.
Я осторожно перевелъ его слова Крысакову, который уже успѣлъ успокоиться и даже поблагодарить старика кивкомъ головы и красивымъ созвучіемъ — битте-дритте.
Была полная ночь, когда мы покинули ресторанъ, сопровождаемые лучшими пожеланіями почтовыхъ чиновниковъ и горячими рукопожатіями милаго вѣчнаго Герцога — творца лучшихъ въ мірѣ сосисокъ; стараго Герцога, отдѣлившагося отъ пожелтѣвшей страницы книги, чтобы пожать намъ руки и исчезнуть за низенькой ветхой дверью, какихъ много въ старомъ спокойномъ Нюрнбергѣ.
Художники пошли спать, мы съ Южакинымъ взяли автомобиль — громадный, удобный и неслышный и поѣхали по темнымъ спавшимъ улицамъ.
— Старый городъ…
Старый Нюрнбергъ… старый, старый… Громада темнаго замка… Черный ровъ… Вотъ здѣсь, въ этой башнѣ, колодецъ, вырытый узниками, въ камнѣ, такой глубокій, что семь разъ надо вылить воду пока услышишь первый всплескъ: разъ… два… три… четыре… пять… шесть… семь… — медленно безконечно.
Музей пытокъ тамъ… Вотъ здѣсь прыгнулъ черезъ ровъ разбойникъ…
Домъ Альбрехта Дюрера… Лоренцъ-Кирхе… Себальдусъ-Кирхе… Рука поднимается и опускается… Тихія слова старыя, старыя, по звуку и смыслу — окрашенныя столѣтіями… И ночь чудная.
Гармонія такъ велика, что ни мы, теперь живущіе, ни автомобиль не нарушаемъ ее; не сливаемся съ ней, но и не противорѣчимъ, кажемся себѣ скользящими, ничего не затрагивающими. Какими, должны быть и люди, спящіе за этими ставнями или сидящіе за большими кружками мягкаго пива и, какъ оно, спокойные, крѣпкіе, простодушно чуткіе и сильные, благословленные любовью къ старинѣ.
Они охраняюіъ ее и она ихъ… Въ нихъ сила ароматныхъ желтыхъ страницъ, которыхъ просятъ не смѣшивать съ глянцевитыми отрывными листками счетной Берлинской книжки.
Было поздно, когда мы съ Южакинымъ оторвались отъ книги стараго Нюрнберга, отъ тишины и ночного звѣзднаго неба.
Когда я вошелъ на цыпочкахъ въ комнату — Крысаковъ не спалъ.
Онъ лежалъ на кровати, разметавъ руки, красный и всклоченный, съ мучительнымъ выраженіемъ блуждавшихъ по потолку глазъ, и слабо стоналъ.
— Грудь болитъ? — какъ можно ласковѣе спросилъ я.
Онъ слабо двинулъ рукой.
— Говорилъ вамъ, Крысаковъ не ѣсть пятой порціи кровяной колбасы, — мягко попенялъ я, — не ѣлъ же Мифасовъ.
