Тэффи
45 лет
Это было вскоре после японской войны. 45 лет тому назад. Время было удивительное, и вспоминается оно какими-то обрывками, словно кто-то растерял листики дневника и перепутались трагические записи с такими нелепыми анекдотами, что только плечами пожимаешь: неужели все это было? Неужели были такими и дела, и люди, и мы сами?
Да, это именно так и было.
Россия вдруг сразу полевела. Студенты волновались, рабочие бастовали, даже старые генералы брюзжали на скверные порядки и резко отзывались о личности государя.
Иногда общественная левизна принимала прямо анекдотический характер: саратовский полицмейстер, вместе с революционером Топуридзе, женившимся на миллионерше, начал издавать легальную марксистскую газету. Согласитесь, что дальше идти уже было некуда.
Петербургская интеллигенция переживала новые настроения сладостно и остро. В театре поставили "Зеленого попугая", пьесу из времен французской революции, до тех пор запрещенную; публицисты писали статьи и сатиры, расшатывающие строй; поэты сочиняли революционные стихи; актеры декламировали эти стихи с эстрады под восторженные аплодисменты публики.
Университет и Технологический институт были временно закрыты, и в их помещении устраивались митинги, в которые очень легко и просто проникали буржуазные городские обыватели, вдохновлялись, тогда еще новыми, криками "правильно" и "долой" и несли к друзьям и в родные семьи плохо осознанные и плохо высказанные идеи.
В продаже появились новые иллюстрированные журналы. "Пулемет" Шебуева и еще какие-то. Помню, на обложке одного из них красовался отпечаток окровавленной ладони. Они вытеснили благочестивую "Ниву" и раскупались совершенно неожиданной публикой.
Как-то встретилась я у моей матери с ее старой приятельницей Л-ой, вдовой сановника. Сановник этот был другом Каткова и вообще из тех, которых потом называли "зубрами".
- Хочу почитать "Пулэмэт", - говорила сановница, выговаривая почему-то это страшное слово через оборотное "э". - Но сама купить не решаюсь, а Егора посылать неловко. Я чувствую, что он не одобряет новых течений.
Егор был ее старый лакей.
Там же встречала я своего дядюшку, бывшего в придворных кругах. Когда мы были детьми, он приносил нам конфеты с царского стола (это было очень принято). Конфеты, изделия царского кондитера, были в белых бумажках с выстриженными кончиками. Мы грызли их с благоговением. Мама сказала дядюшке, указывая на меня:
- Вот она знакома с социалистами.
Сказала таким тоном, как говорилось бы про дикаря, съедающего сырую куропатку вместе с перьями. Нечто противное и вместе с тем удивительное.
"Ну, начнется буря!" - подумала я.
И вдруг - ничуть не бывало. Дядюшка лукаво улыбнулся:
- Ну, что ж, дружок, молодежь должна шагать в ногу с веком.
Вот уже чего я действительно не ожидала! А вот как случилось, что я начала шагать в ногу с веком.
В нашем дружеском кругу постоянно бывал некто К. П-в, сын сенатора, тесно связанный, к недоумению своего отца, с социал-демократами. Это была мятущаяся душа, раздиравшаяся между брошюрой Ленина "Шаг вперед, два шага назад" и стихотворениями Бальмонта.
- Вы непременно должны ехать в Женеву к Ленину, - говорил он мне.
- К Ленину? Зачем мне к Ленину?
- Как зачем? Учиться. Это именно то, что вам нужно.
Я тогда только начала печататься. Печатали меня "Биржевые ведомости". Газета эта бичевала преимущественно "отцов города, питавшихся от общественного пирога". Я помогала бичевать. Как раз в то время злобой дня был план городского головы Лелянова - засыпать Екатерининский канал. Я написала басню "Лелянов и канал".
Свой утренний променад однажды совершая,
Лелянов как-то увидал
Екатерининский канал.
И говорит: "Какая вещь пустая!
Ни плыть, ни мыть, ни воду пить.
Каналья ты, а не канал.
Засыпать бы тебя, вот я б чего желал".
Так думал голова, нахмурив мрачный лоб,
Вдруг из канала вынырнул микроб
И говорит: "Остерегись, Лелянов,
Ты от таких величественных планов" и т. д...
Государь был против леляновского проекта, и басня ему очень понравилась. Издатель газеты Проппер был "высочайшею пожалован улыбкой", прибавил мне две копейки. В те времена из всех газетных сотрудников только один Немирович-Данченко получал легендарный оклад: десять копеек.
Словом, карьера передо мной развертывалась блестящая. При чем тут Ленин? И чему еще можно у него научиться?
Но К. П-в вел пропаганду. Для начала познакомил меня с загадочной особой, Валерией Ивановной. Вскоре выяснилось, что это кличка, а зовут ее как-то иначе. На вид было ей за тридцать, лицо усталое, на носу пенсне. Часто просила разрешения привести с собой какого-нибудь интересного знакомого. Так привела Каменева, Богданова, Мандельштама, Фина-Енотаевского, Коллонтай.
Ее друзья мало обращали на меня внимания и больше разговаривали между собой о вещах совершенно мне неизвестных и непонятных. О каких-то съездах, резолюциях, кооптациях. Часто повторялось слово "твердокаменный", часто ругали каких-то меньшевиков и часто цитировали Энгельса, сказавшего, что на городских улицах вооруженная борьба невозможна. Все они, очевидно, были очень дружны между собой, потому что называли друг друга товарищами. Раз привели совсем простого рабочего. И его тоже называли товарищем. Товарищ Ефим. Тот больше молчал, а потом надолго исчез. Сказали мельком, что он арестован.
Через несколько месяцев Ефим появился снова, но в преображенном виде: новенький светлый костюмчик и ярко-желтые перчатки. Ефим сидел, подняв руки и растопырив пальцы.
- Чего вы так?
- Боюсь попачкать перчатки. Меня переодели буржуем, чтобы я не привлекал внимания.
Камуфляж очень неудачный. Именно в этом виде он был так живописен, что нельзя было на него не оглянуться.
- Вы сидели в тюрьме? Тяжело было?
- Нет, не особенно.
И вдруг с добродушной улыбкой:
- На Рождестве давали гуся (с ударением на "я").
Но напрасно я удивлялась на ефимовский маскарад. Скоро пришлось убедиться, что это не так глупо, как кажется неопытному глазу. Валерия Ивановна уехала месяца на два за границу и вернулась в ярко-красной кофточке.
- Почему это вы так нарядились?
Оказывается, что она ехала по фальшивому паспорту, выданному на имя шестнадцатилетней безграмотной девицы. Товарищи решили, что нарядив пожилую женщину с усталым интеллигентским лицом и пенсне на носу, в красную кофту, сразу превратят ее в безграмотного подростка. И оказались правы. Пограничные жандармы поверили, и Валерия Ивановна в красной кофте въехала в Петербург.
Впоследствии, когда появилась газета "Новая Жизнь", еще искуснее скрывался от полиции Ленин. Выходя из редакции, он просто подымал воротник пальто. И ни разу не был узнан шпиками, хотя, конечно, слежка за ним была.
Стали появляться приезжие из-за границы. Большею частью из Швейцарии. Разговоры велись все те же. Ругали меньшевиков, часто упоминали Плеханова, причем выговаривали - Плеканов.
- Почему?
- Так привыкли в Швейцарии.
Многие с гордостью сообщали мне, что Плеханов происходит из старого дворянского рода. Почему-то это им льстило. Мне казалось, что Плеханов чем-то неприятно их волнует, и что им очень хочется в чем-то его убедить, и что они боятся, как бы он не ушел от них.
В этой компании очень выделялась Коллонтай. Это была светская, очень красивая молодая дама, одевалась изящно и элегантно и кокетливо шевелила носиком. Помню, был женский съезд, она выступила и начала свою речь словами:
- Не знаю, каким языком говорить, чтобы меня поняли буржуазные женщины.
А была она в великолепном бархатном платье, и золотая цепочка с привешенным к ней медальоном-зеркальцем висела до колен. Я заметила, что товарищи гордились элегантностью Коллонтай. Не помню, по какому именно случаю и когда - она была арестована. Газеты отметили, что, отправляясь в тюрьму... она повезла с собой четырнадцать пар башмаков. Товарищи повторяли эту цифру с большим уважением, даже понижая голос. Совсем так же, как говоря о дворянстве "Плеканова".
Как-то она позвала нас к себе. Валерия Ивановна повела нас по кошачьей лестнице. Попали прямо в кухню. Изумленная кухарка спросила:
- Это вы к кому же?
- К това... к Коллонтай.
- Так чего же вы по черному-то ходу? Пожалуйте в кабинет. Валерии Ивановне, очевидно, и в голову не приходило, что товарищ Коллонтай живет по парадной лестнице.
В большом, прекрасно обставленном кабинете встретил нас друг Коллонтай Фин-Енотаевский, высокий, остролицый брюнет, с головой, похожей на австрийский кустарник. Каждый волос вился отдельно твердой длинной спиралью. Думалось, что под ветром эти спирали звенят.
Подали чай с печеньем; все, как полагается в буржуазных домах, но разговоры пошли опять все те же: меньшевики... Энгельс сказал... твердокаменный... Плеканов... Плеканов... Плеканов... меньшевики... кооптация.
