22.40 Правый поворот. Мимо аэродрома. Пруд, на том берегу — церковь. «Дворники» размазывали по стеклу мокрую, колючую дрянь. Когда пультом открывал ворота — руки тряслись. Под ноги шмыгнула кошка…
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе…
Здесь, в Остафьеве, он провел едва ли не самое счастливое лето в своей жизни. Это был июль две тысячи третьего года, когда — помните? — горели торфяники… Жена с детьми оставалась дома. Он взял отпуск и никуда не поехал, жил на даче Петра. Жара стояла невыносимая, и еще до рассвета все южное Подмосковье было затянуто шелковистым дымом, а к полудню раскаленный воздух становился черен от летучих хлопьев сажи… Солнце висело — тяжелое, багровое, больное… Он вставал в четыре, в пять часов; купался, бегал вокруг дома… Потом работал. В кондиционированном доме Петра он мог сделать себе прохладу. Но не делал. Он раскрывал настежь все окна… Знакомые звонили по телефону и ругали пожары, жару и дым. Он тоже ругал. Но ему нравилось все это, хотя обычно он жару не переносил.
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные…
Самый воздух был необычен, не такой, как всегда; хотелось, чтобы жара стала еще сильней, а дым окончательно заволок солнце — и тогда… В то лето он написал «Дубровского» и «Пиковую даму». Старуха со своими тремя картами принесла ему столько денег, что он мог бы выстроить свою собственную дачу, если б не алименты и долги.
22.50 Звонил домой. Звонил ей. Все впустую. Как могла она так поступить? Петр предупреждал его: не женись… Сам Петр, впрочем, к ней клеился. Из его жен Петру нравилась Соня. Но Соня всем нравилась.
Жена Петра Вера — хорошая баба… Петр счастливый человек… Всегда любую власть поносил на чем свет, и никогда ему за это ничего не было. Петр даже в комсомоле не состоял… Подписывал все, всегда, за всех…
Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом…
23.00 Включил телевизор. Слушал и не слышал. Листал экраны.
На площади полки,
Темно в конце строки…
Эта черная телега
Имеет право всюду…
23.05
«… потерпел крушение, заходя на посадку; по предварительным данным, все пассажиры погибли…»
Оледенев мгновенно, рухнул в черную яму — вой, крики, свист металла… Лишь через несколько мгновений вспомнил, что уже звонил в аэропорт и рейс приземлился как положено. Только после этого смог расслышать и понять, что диктор говорил о каком-то другом самолете.
23.10 Опять звонил ей. Включил свой телефон: он полон был звонков и записочек, но только не от нее.
«Саша где ты свяжись со мной срочно Василий»
К черту Василия.
«Саша позвони мне немедленно Петр»
И Петра туда же. Нужно поступать по-мужски…
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться.
По-мужски — это как? Ногой наступить своей любви на горло, на слабую, хрупкую ее шейку?
23.20 Окна настежь. Ветер дунул — как кошка фыркнула. Снег покрыл зеленую траву, рябина тряслась, замерзшая, голая. Это не насовсем. Еще растает.
Сиди теперь да вечно плачь о том,
Чего уж не воротишь.
Он любил этот дом — некрасивый, но уютный и такой поместительный, что две-три семьи могли в нем жить, не стесняя друг друга. Неправильной формы пруд, заросший как болотце, аллея чудных лип, березы в растрепанных вороньих гнездах… Пока Петр не построил себе новый дом — здесь, в Остафьеве, всегда стоял дым коромыслом, гости приезжали, жили подолгу, работали, вечерами играли в волейбол… Летом на пруд прилетали утки. Зимой его дети вместе с детьми Петра катались на коньках. Петр уехал и все мельтешение жизни забрал с собой.
Да, за мною
Присматривать нехудо. Стар я стал
И шаловлив.
Зря он сюда приехал — сюда, где ему бывало хорошо.
23.35 Он стоял, опершись на подоконник; позади, в глубине темной комнаты, почувствовал чье-то движение. В страхе он обернулся. Сверкающие, ужасные глаза в упор смотрели на него. Бродячая кошка — дрожащая, мокрая — вошла и стояла посреди комнаты, глядя робко и злобно. Когда он подошел, она прижала уши и отступила. Когда он нагнулся погладить ее, она зашипела и выпустила когти. Оцарапав его, она убежала. Он так и не видел, какого она цвета. Кошек в Остафьеве была пропасть.
23.40 Затрещал телефон — не его, а тот, что здесь был, на даче. Долго не умолкал. Должно быть — Петр. Менее всего он хотел сейчас слышать Петра с его вечным сознанием правоты и превосходства. Хотя, конечно, сердце у Петра было нежное.
В твой терем? нет! спасибо!
Заманишь, а потом меня, пожалуй,
Удавишь ожерельем.
23.50 Опять телефон. Это раздражало. Он подошел. Номер был — незнакомый. Он снял трубку.
— Саша, господи, наконец-то… — Это был Василий. — Саша, ты… Я должен… Случилось ужасное…
— Ты не мог бы меня сегодня оставить в покое? — спросил он, едва сдерживаясь. — Я уже давно знаю. Инфаркт.
— Ты о чем, Саша?… Случилось… Я из милиции тебе звоню… Тебя искали, искали… Это несчастный случай… Такая погода… Гололед начинается… Она… все так быстро! Она не мучилась, Саша. Она сразу…
Телефон стоял на полочке у зеркала. Он кулаком пробил толстое стекло, кровь текла, висели лоскутья кожи, он не замечал. Она разбилась по дороге из Шереметьева. Когда он пришел от Яковлева домой и, плача от гнева и унижения, стоял под душем, она была уже полчаса мертва.
Глава десятая
I
— Как он? — спросил Лева.
Саша очень смутно помнил, как добирался до Кистеневки. Голова у него была все еще очень тяжелая, мутная; он подозревал временами, что до сих пор находится не на этом свете, а на каком-то другом. Он видел на траве белое, блестящее и не понимал — когда был снег, откуда…
— Никак.
Лева спрашивал Сашу о Мельнике. Саша не мог толком ответить и не мог говорить о нависшей над ними угрозе, потому что Людмила крутилась тут же. Сейчас она подаст еду и уберется… Но Людмила не убиралась. Она была очень нарядная, Саша еще не видел ее такой: платье голубое, волосы уложены башней, глаза подмалеваны. Саша, сдвинув брови, поглядел на нее очень выразительно; Людмила поглядела тогда на Леву, точно защиты искала, а Лева вообще ни на кого не глядел. И тогда Людмила с легким вздохом вышла из комнаты.
— Так ты с паспортом? — спросил Лева.
— Нет… Сейчас, погоди, давай выпьем, и я тебе все расскажу…
— Да, я тоже должен тебе сказать… Здесь за эти дни столько всего произошло… Что ты делаешь?!
Саша посмотрел на свою руку с зажатой в ней чайной ложечкой — он только что посыпал сахаром жареную картошку. Он выронил ложечку. Попутно опрокинул рюмку с водкой. Вздохнул.
— Слушай, а что это у вас такое в доме творится?
Когда он вошел в дом — повсюду были распахнуты дверцы шкафов, валялись вороха светлых шелковых тряпок и кружев, шляпные картонки; деревенские девчонки с ножницами шныряли туда-сюда.
— О чем ты?
— Она швейное ателье, что ли, открыла?
— Это все к свадьбе, — сказал Лева.
— Она замуж выходит?!
— Ну…да.
— И кто ж такой дурак нашелся? — без особого любопытства спросил Саша.
…Ух черт! Вот это дал! Ведь это — он?!!
В полуотворенную дверь, мягко переступая лапами, проскользнул кот — крупный, мохнатый, черный, как самая черная ночь, с ясными зелеными глазами. Кот подошел к Леве и потерся круглым лбом о его ногу. Саша нагнулся и хотел схватить кота на руки, но тот отпрянул, прижав уши и скалясь.
— Забыл, забыл, не признал… ну, ты, дурашка черномазый… — приговаривал Саша, продолжая тянуться к коту — Обалдеть… Как он нашел тебя?!
Кот вспрыгнул Леве на колени, Лева его гладил, целовал в холодный нос. Постепенно кот успокоился и позволил Саше тоже приласкать его.
— Так что Мельник? — спросил опять Лева. — Пушкин, ты не с того конца прикуриваешь… нет, это не зажигалка, это вилка… Что с тобой? Почему ты без паспорта? Он все еще сидит на берегу?
— Не видел я его… Я в Горюхине не был, я был в другом месте… Я в Питере был.
