Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

Возможна ль с ними пропаганда!
Нам нужно лень забыть и сон,
Вступить в борьбу открыто, смело,
Нам нужно всем, карая зло,
Чтобы в руках горело дело…

У нас сгорело всё село,
Так не поможешь ли мне, барин?

Ну как тут будешь солидарен
С подобным скифом? Как его
Встряхнуть, чтоб он от сна проснулся?

                 (тихо)
Мой барин, кажется… того…
Немножко головой рехнулся.

Смущенный странным языком,
Мужик пришел в недоуменье,
И прогрессиста с мужиком
На этом кончилось сближенье.
Один из них пошел домой,
Себя беседой растревожа,
Другой домой побрел бы тоже,
Да дом его сгорел зимой.

Обучена в хорошей школе
Ты, муза бедная моя!
От света, с тайным чувством боли,
Желанья жгучие тая,
Ты изломала бич сатиры
И сходишь так в мир грустный наш:
В одной руке — обломок лиры,
В другой же — красный карандаш.
Ты тихо песни мне диктуешь,
То негодуя, то любя,
И вдруг, прервав сама себя,
Свой каждый стих процензируешь,
И, дрогнув порванной струной,
Твой голос слух на миг встревожит,
Но только смех один больной
Наружу вырвется, быть может.
К чему ж нам петь?
                             И я едва
Расслушал, затаив дыханье,
Ее ответ: «Полуслова
Всё ж лучше вечного молчанья…»

Зачем его мы разбудили?
Зачем обманывали мы?
В глубоком сне он, как в могиле,
Не отличал от света тьмы,
Любви от вечного гоненья,
Отвык желать и думать он
И тем был счастлив в сновиденьи,
Что наяву считал за сон.
И этот сон вы разогнали,
Вы разбудили бедняка
И вместо хлеба камень дали,
Когда дрожащая рука
За подаяньем потянулась.
Но берегитесь, чтобы в нем
Негодованье не проснулось,
Глаза не вспыхнули огнем;
Тогда, стряхнувши униженье,
Он сам себе не будет рад,
И те же самые каменья
На вас обратно полетят.

Немало развелось теперь людей
Всем недовольных — холодом и зноем,
Печатью, сценой, множеством идей,
Нарядами с нескромным их покроем,
Решеньями присяжных и судей,
И стариной и новой жизни строем,
И русскою сатирой, наконец…
Вступись же, сатирический певец,

Скорей за репутацию сатиры
И отвечай: вы правы! мы скромны,
Не кровопийцы мы и не вампиры,
Но в этом не видать еще вины,
Как думают различные задиры.
Когда нет зла среди родной страны,
Где каждый счастьем ближних только занят,
Где без улыбки праздничной лица нет,

Как может быть сатира наша зла?
Какие сокрушительные ямбы
Придут на ум, когда одна хвала
Сама собой ложится в дифирамбы,
Когда поэт, как из цветка пчела,
Отвсюду мед сбирает, и не вам бы,
Друзья мои, скорбеть, что этот мед
Сатире нашей пищи не дает.

Живем мы в век «отчетностей» и съездов,
Общественных, обеденных речей,
Манифестаций шумных у подъездов
И экономной топки для печей,
Прогресса всех губерний и уездов,
Где что ни шаг, то всюду для очей —
«Отрадное и светлое явленье»,
Достойное похвал и умиленья.

Сегодня — где-нибудь народный пир,
А завтра шумный праздник юбилея
И торжество на целый русский мир,
Где, от вина и счастия алея,
Сливаемся мы в сладкозвучный клир,
И никогда такая ассамблея
Насмешки злой — о, боже сохрани! —
Не вызовет в печати в наши дни.

Кто ж явится с сатирою бесстыдной
Среди торжеств, веселья и утех
Смущать в толпе покой ее завидный?
Нет, на такой мы неспособны грех.
У нас есть только юмор безобидный
И цензированный самими нами смех,
Без всякого ехидства и протеста:
В Аркадии сатирикам нет места.

Но все-таки мы смелы чересчур
И говорим с известною свободой;
Без страха наш развязный балагур
Трунит над бедной финскою природой,
На «чернь» рисует ряд карикатур
(Над «чернью» смех похвальною стал модой),
А иногда, как гражданин-пиит,
Городовых и дворников казнит.

До колик мы смеемся иногда,
С эстрады клубной слыша анекдоты
О плутовстве одесского жида,
О мужичке, который до икоты
Напился пьян… Всё это без вреда
Нас развлекает в клубе в день субботы;
Тот смех лишь возбуждает аппетит
И нашему веселью не вредит.

Наш юмор безобиден. Скуки ради
Стишки запретные мы любим почитать,
Мы подтруним над «сильным мира» сзади,
Чтоб льстить в глаза и стулья подавать,
И наши черновые все тетради
Наполнены — коль правду вам сказать —
Хвалебными посланьями к вельможам…
Мы никого сатирой не тревожим.

И это ли не признак, что настал
Век золотой? Смех горький затаился
В груди людей, и каждый думать стал
Теперь: «И я в Аркадии родился!»
И потому российский Ювенал
В Полонского у нас преобразился
И начал славить умственный застой,
Как делает граф Алексей Толстой,

Который некогда так весел был и боек…
— Да, век прошел проселочных дорог,
Валдайских колокольчиков и троек,
Исчез и крепостник и демагог;
Цыганок нет, нет ухарских попоек,
А вместе с тем почил на долгий срок,
Похороненный с прочими грехами,
Наш прежний смех — и в прозе и стихами.

По рельсам чинно ездим мы теперь,
Цыганок заменили оперетки,
И прогрессистом смотрит прежний зверь;
Безумные попойки стали редки,
Крепостники, смирившись от потерь,
Не могут жить, как прежде жили предки,
Повсюду тишь да божья благодать…
Откуда же сатиры ожидать?

Сатира с отрицаньем неразлучна,
А мы давно девизом запаслись,
Что вкруг «всё обстоит благополучно»,
И, искренно поверив в тот девиз,
Нашли, что и без смеха нам не скучно,
А если б даже им мы увлеклись,
То этот смех не смех ведь, а скорее
Хихиканье ливрейного лакея.

Жил да был виконт Сыр-Бри,
Жил на воле, в полной холе,
От зари и до зари
То гоняя зайцев в поле,
То из дома в каждый дом
Распуская массу сплетен,
И на Невском был заметен,
Всем известен и знаком.
На столичном горизонте
Он считал себя звездой,
И молвы вполне худой
Не ходило о виконте.
Кто там что ни говори
Про его умозатменье,
Но в гостиных уваженье
Возбуждал виконт Сыр-Бри.

Вот однажды в небе звезды
Лишь зажглись, как фонари,—
В близлежащие уезды
Собрался виконт Сыр-Бри.
Чтоб в пути не сбиться с толку,
Взял с собою он компас,
Патронташ, рожок, двустволку
И мещерский сыр в запас.
Шел он долго ль, коротко ли
Под ночною тьмой небес —
Наконец, из поля в поле,
Забрался в дремучий лес.
Вкруг себя глядит он в оба,
Зги не видно, хоть смотри:
Настоящая трущоба!..
И струхнул виконт Сыр-Бри.

Задрожал, и вдруг из мрака,
Словно волк голодный зла,
Одичавшая собака,
Лая, вышла и легла.
Взвел курок он, приложился,
Снял двустволку из-за плеч,
Вдруг лай пса преобразился
В человеческую речь:
«Господин виконт, не троньте!
Не ровен на свете час:
Я припомню о виконте,
Помогу ему не раз,
Услужу без всякой фальши!..»
Постояв минуты три,
Вновь путем-дорогой дальше
Зашагал виконт Сыр-Бри.

Вновь идет чрез темный бор он,
Тайным страхом одержим;
С мшистой ели черный ворон
Вдруг закаркал перед ним.
«Что ты каркнул из тумана
Мне, проклятый вестник зла?» —
И навел виконт на врана
Роковые два ствола.
«Эй, виконт, меня не троньте!
Там, на невском берегу,
Я припомню о виконте
И помочь ему могу».
— «Хорошо же! Это слово
Не забудь же ты, смотри!» —
И путем-дорогой снова
Зашагал виконт Сыр-Бри.

Неудачно шла охота…
Уж за ночью день спешит;
Вот пред путником болото,
А с болота дичь летит.
Разом вырвался из груди
У стрелка невольный крик,
Но лесная дичь, как люди,
Закричала в этот миг:
«Господин виконт, не троньте,
Не стреляйте лучше в нас!
Мы припомним о виконте,
Угодим ему не раз…
Пригодится дичь — не трогай!»
— «Ну, так черт вас побери!» —
И вперед путем-дорогой
Вновь побрел виконт Сыр-Бри.

Год прошел. Свою газету
Издавать стал наш виконт,
Но, создав затею эту,
Потерпел везде афронт.
Ждет, а пользы нет, однако;
Вдруг пред ним, как пред травой
Лист, является собака:
«Мой совет, виконт, усвой:
Лай и вой в своем журнале,
Лай на солнце, лай на свет;
В том собачьем идеале
Скрыт успех таких газет.
Люди глупы; похвала им
В прок нейдет, так ты схитри…»
И тогда собачьим лаем
Занялся виконт Сыр-Бри.

Лай изданье спас в ту пору,
Но потом всем надоел,
И к виконту раз в контору
Ночью ворон прилетел.
«Ты полемикою жаркой,—
Начал вран, — журнал спаси;
Как зловещий ворон, каркай
Постоянно на Руси;
Предвещай беды и горе,
Попридерживай прогресс,
И тогда в журнальном хоре
Будешь брать ты перевес.
За совет мой благотворный
Ты меня благодари!..»
И с тех пор, как ворон черный,
Каркать стал виконт Сыр-Бри.

Процветает орган новый,
Но, исполненный забот,
Думать стал виконт суровый:
Дичи мне недостает!
И тогда свершилось чудо:
Только мысль ему пришла,
Дичь взялась бог весть откуда
И журнал весь заняла.
С этих пор в нем раздаются
Лай, и карканье, и дичь,
И хоть в обществе смеются,
Но — как нрав людской постичь? —
Всё же орган тот читают
И в Якутске и в Твери,
И ташкентцы восклицают:
«Молодец, виконт Сыр-Бри!»