– Но я же в простынке. И потом, я же… твоей девушкой считалась. У ребят свои были. Только Андрей Иваныч, хоть и разделся, и в простынку завернулся, но из-за стола все равно так и не встал ни разу. Только водку пил и песню орал одну и ту же, пока вы ему не запретили.
– Как это?
– Ну как… все выпили, а потом он и говорит: «Эх, господа! Вот теперь хорошо сидим, душевно». И ка-ак заорет: «Опять по пя-ятни-ицам пойдут свида-ания и слезы го-орькие моей жены!» И вы все втроем: «Тага-анка!..» Я думала оглохну. Ну спели вы эту «Таганку» раз. Ну два раза спели. Ну и все. Сколько можно? А он уже остановиться не может, так она к нему прилипла. Но, правда, только он потом рот откроет, чтобы заорать, а вы ему: «Цыц!» Он рот и закроет. Но его же распирает, он аж надувается весь, но держится. А Саша ему: «Андрей Иваныч, позвольте вам лучше водочки предложить. И огурчик вот…» Ну, он водки выпьет, огурцом закусит, его вроде и отпускает. А потом и вовсе заснул. Гурскому сразу обе девчонки и достались: и черненькая, и беленькая. Они вообще от него млели просто. Он как разделся… он что, спортсмен?
– Был. В юности.
– А чем занимался?
– Десятиборьем.
– А что туда входит?
– Много чего входит.
– Ну вот… а он еще и обходительный такой – «будьте любезны», «позвольте вам предложить…» – они обе на нем как повисли, так и не отходили ни на шаг. Даже простынки свои потом на себя набрасывать перестали. Андрей-то спит, а ты вообще ни на кого не смотришь. Только водку, как воду минеральную, пьешь и куришь одну за другой. У тебя что-то случилось? Неприятности?
– Да так… И долго мы там были?
– Прилично, – она погасила сигарету.
– А потом?
– Потом вышли на улицу и разъехались в разные стороны. Девчонки по домам, Андрей Иваныч у Саши на Васильевском остался, а мы с тобой – сюда. Только не сразу, сначала вы там, дома у Саши, оставшуюся водку допили. И ты еще ничего был, вполне… Это уж потом, когда мы с тобой сюда приехали, ты как порог квартиры переступил, так тебя и повело. А потом и совсем уж. В ванной заснул… Это ж надо? Хорошо еще, что я заглянула. А если б утонул?
– Говно не тонет.
– Наговариваете вы все на себя, дяденька.
– Если бы… Значит, говоришь, конфуз вышел?
– Уж даже и не знаю, дяденька, – глубоко вздохнув, девушка томно потянулась, выгнув по-кошачьи спинку, и одеяло, скользнув, обнажило до самой середины бедра обольстительную ножку, – какие такие были ваши планы на мой счет…
– Достойный внимания предмет, – взглянув на стройную ножку, кивнул Волков. – Это несомненно. Тут я согласен.
– А у меня и еще одна такая есть… Показать?
– Ну что ж… – пожал плечами Петр, – давай взглянем. Что уж тут теперь поделаешь. –Он потянул за один из концов кушака халата, развязывая узел.
В отличие от Волкова, Александр Адашев-Гурский проснулся в собственной постели. Однако радости в его пробуждении было мало. Затылок ломило, во рту было шершаво и вонюче, нестерпимо хотелось пить и писать одновременно.
Не открывая глаз, он сел на постели, опустил свои длинные ноги на пол, протянул руку к висящему на спинке кресла халату, путаясь в рукавах, натянул его на себя, встал и, рассуждая над тем, которое из двух желаний осуществить прежде, разлепил веки.
В сумраке петербургского утра, которое проглядывало сквозь портьеры окна, он увидел сидящего в дальнем углу комнаты перед светящимся экраном компьютера совершенно голого Андрея Иваныча.
Гурский зажмурился, встряхнул головой, затем снова раскрыл глаза. Но Андрей Иваныч не исчез. Вместо этого он обернулся и, широко улыбнувшись, громко сказал:
– Ага! Вот оно как! Очнулся? А не желаете компоту с белым хлебом?
– В это время суток? – задумчиво произнес Гурский хриплым голосом и взглянул на часы.
– Так ведь режим – это не когда лечь, это вовремя встать. А режим для поддержания здоровья – первое дело. Разве я не прав?
– Может быть, ты, конечно, и прав, – Александр приложил руку к затылку и болезненно поморщился. – Но, сдается мне, не очень сильно.
– А по-моему, я очень сильно прав, – Андрей Иваныч наклонился, поднял с пола литровый американский походный термос в чехле из толстой светлой кожи, отвернул блестящий металлический стаканчик, вынул из широкого горлышка пробку, звякая кубиками льда, наполнил стакан и протянул Адашеву-Гурскому:
– Сто грам утром.
– Думаешь? – скептически взглянул на него Александр.
– Видишь ли, Саша, бывают в жизни человека моменты, когда излишняя рассудительность равнозначна малодушию. Ты что же – малодушен? Тем более что это не просто водка, а водка пополам с лимонным соком.
– Да я вроде и так еще пьяный.
– Так ведь поутру водку пьют как раз для того, чтобы протрезветь.
– Да?
– Вне всякого сомнения. Знаю, что говорю.
– Мне сегодня еще с людьми встречаться…
– И что страшного? Мне тоже иной раз доводилось встречаться с людьми. Встретишься бывало, взглянешь этак вот тайком, искоса, содрогнешься внутренне, но виду не показываешь. Главное: сдержать крик. А то они сразу слабину почувствуют, и тогда уже все. Пропал навсегда.
– Андрюша…
– Это то, что касается существительного «люди». А относительно глагола «встречаться» я тебе другую историю расскажу.
Вот, например, как иной раз в жизни бывает, смотри: сначала, значит, они «познакомились», так? Потом «стали встречаться», а потом – р-раз! – и уже «сошлись». Иным кажется, что «дружат», да? Ан, не-е-ет… «живут». Можешь себе представить? Правду говорю, мне мама рассказывала. Не сомневайся.
– Андрюша, я тебя умоляю… с утра-то пораньше такую пургу… – Гурский взял у него из рук блестящий стаканчик и выпил содержимое.
– Оп-паньки! – радостно констатировал Андрей Иваныч.
– Господи… – глубоко вздохнул Александр. – А ты что, совсем не спал? Когда мы домой-то вернулись? Где Петька? И чего это ты голый?
– В какой последовательности отвечать на твои вопросы?
– В любой. Только кратко.
– Кратко не получится.
– Тогда я в туалет пошел.
– Зачем?
– Пописать. Имею право?
– Теоретически… наверное, да.
– Хотелось бы осуществить это практически.
– Ступай. Только осторожнее.
– Постараюсь.
– Уж будь любезен. А то, знаешь, пойдет человек в туалет на минуточку, всего-то навсего пописать, а с ним вдруг тако-о-о-е… хоть стой, хоть падай. И живи потом, как хочешь. Всяко бывает, короче говоря. Никогда не знаешь заранее, как дело обернется. Никому этого знать не дано. – Ага.
Адашев-Гурский вышел из комнаты. Андрей Иваныч повернулся к компьютеру, легко коснувшись клавиши, вернул на монитор текст, отстранился подальше от экрана, откинул пятерней со лба волосы и стал перечитывать написанное:
«И заходит солнце, и восходит солнце. И возникает новый день, в котором тебе суждено присутствовать, дышать и наблюдать предметы и явления.
Люди, насекомые, животные и птицы (населяющие наряду с тобой окружающий мир) с первым лучом света придут в движение и, повинуясь своим собственным мотивам, станут менять свое расположение в пространстве относительно друг друга, растений, а также строений из камня и дерева. Господь им судья.
Невольно являясь одной из непосредственных составляющих некоей знаковой системы. – дарованной всем нам свыше в качестве среды общего обитания, ты неизбежно будешь втянут в извечный процесс этих внешних перемещений, замещений, взаимодействий и метаморфоз, но в том нет беды. Нет в том беды, покуда остаешься внутренне недвижим. Покуда остаешься внимательным и непричастным».
Хмыкнул, почесал кончик носа и, бегло скользя пальцами по мануалу, продолжил:
«Существуют мириады неисчислимых вариантов судеб мира (имя которым Хаос), а есть, дарованная высшими силами непосредственно тебе, твоя собственная личностная судьба. И до той поры, покуда силы, формирующие эту твою судьбу, тебе не подконтрольны, все, что ты. можешь сделать, – это, выходя за порог своего дома, предельно тщательно завязывать шнурки на ботинках.
Ибо стоит только зазеваться, допустив ничтожно малую небрежность, – споткнуться, например, возле самого края тротуара, наступив на развязавшийся шнурок, и все. Каюк. Ты мигом теряешь дарованную тебе изначально свободу.
Споткнувшись, нечаяно толкаешь прохожего, он невольно делает шаг на проезжую часть, перед ним с визгом покрышек тормозит автомобиль, сзади в него неминуемо врезается другой автомобиль, ты виновато разводишь руки, но уже поздно. Вокруг тебя уже толпятся люди, которые ждут твоих слов и поступков.
И попробуй отмахнуться. Поди объясни им, что у тебя на это самое время были назначены совершенно другие планы. Что ты просто шел в булочную, с тем, чтобы, вернувшись домой, сначала полакомиться компотом с белым хлебом, а уже затем с легким сердцем удавиться на намыленной веревке.
Все. Хана. Хаос немедленно всасывает тебя, и ты, помимо своей воли, вынужден расхлебывать последствия собственной неаккуратности. Ибо не тебя толкнули, а ты толкнул. Потому что, если бы толкнули тебя, все было бы совершенно иначе.
