— Ты только глянь, какого она тебе витязя родила, а? Как есть Илья Муромец! Да роди мне жена этакого, я б ее…. Ну, прямо я б… — Я подпрыгнул и влепил в щеку хозяйки звонкий поцелуй.
Тютькин медленно спустил с дивана ноги.
— И как у тебя, Прокоп, рука поднимается на такую женщину. А? Разуй ты глаза, ведь это же сама Василиса Прекрасная!
Словно хоккейный мяч застрял у меня в горле. Чувствую, как по щекам покатилась скупая мужская слеза. Сладкий туман застил глаза. Нежно обняв супругу шорника за могучие плечи, я крепко прильнул к ее губам…
Очнулся я от ощущения, что мои ботинки отрываются от пола. Набирая скорость, я протаранил головой дверь и, сосчитав тридцать девять ступенек, очутился в подъезде.
— Кровопивец! Деревня невоспитанная! — завопил я, потирая отшибленные ноги отшибленными руками.
Кое-как успокоился. Сел, думаю: «Ладно, жив я, а что, если бы этому дураку завод дал квартиру на пятом этаже?»
Через неделю вызывает меня председатель на заседание цехкомитета.
— Ну, не миновать выговора, — повесил я голову.
А между тем встает председатель и говорит:
— Дорогие товарищи! Учитесь, как надо семейные узы укреплять. — И вручает мне бесплатную путевку в Нижнюю Курью.
На другой день встречается мне Тютькин. Супругу ведет под ручку, глаз с нее не сводит. Соседи говорят, что он сейчас сам и пол моет, и белье стирает, и даже пироги пробует печь.
А меня снова избрали в этот… как его… бытовой совет. Ну что, я не против. Вот только ежели снова какое поручение, так это… чтобы не выше второго этажа.
Клеопатре Петровне, в прошлом доярке, а ныне пенсионерке, известной в селе под именем «бабушка Клепа», выписали в правлении машину дров. Обещали сегодня же и привезти. Но дрова надо пилить, и бабушка поделилась этой заботой со своим двоюродным внуком Васей, колхозным плотником.
— Не бойсь, бабуся, — сказал Василий. — Бутылочка — и дело в шляпе.
— Пензию я, чай, получаю, — сказала бабушка гордо и пошла в магазин.
Алюминиевую пробку-крышечку Вася сгрыз зубом. Потом он налил себе стакан и сказал тост:
— С почином!
После второго стакана Вася позволил себе монолог:
— Ты, бабушка Клепа, по своей отсталости думаешь, наверное, что мы будем пилить дрова обыкновенной пилой: «Эй, кума!» — «Ась?» — «Тяни!..» Это прошлый век. Надо достать мотопилу «Дружба». Ж-ж-жих — и дров как не бывало. Но пила — у Петьки. Я могу сбегать за ним, но…
Бабушка снова пошла в магазин.
Когда она вернулась, в избе уже приятно пахло бензином, а пила «Дружба» поблескивала в углу эмалевой краской. За столом рядом с Василием сидел тракторист Петр. Впрочем, бабушка знала его не столько как механизатора, сколько как деревенского «фулюгана», который прошлым летом загнал зазевавшуюся корову в правление колхоза, где она и ночевала на диване в кабинете главного агронома.
— Поможем бабушке, — сказал Василий, вгрызаясь зубом в крышечку новой бутылки.
Петр откровенно сглотнул слюну.
Василий закрыл глаза и запел:
И на сердце болит,
И под сердцем болит,
Сидит миленький на карточке
Ничо не говорит.
Петр сказал:
— Механизм на ходу, бабушка. Будьте надежны. Вот только бензина нет. Надо бы у шофера Мишки…
По дороге из магазина бабушка Клепа зашла к шоферу Михаилу Сарафанову, двадцатитрехлетнему парню, щуплому и ушастому, по прозвищу «Миша, спаси меня!». Раньше он работал мотористом спасательного катера на реке. У Миши сидел, перебирая планки расписной гармони, бригадир овощеводов Филипп Краснопольский, более известный в селе, как «Филя-гармонист».
Узнав в чем дело, Филя воскликнул:
— Бабушка, не сомневайся!
С музыкой дело пошло веселее. Под музыку можно обойтись без тоста и хруст капустный не так оскорбляет слух.
Пришла жена Василия Зойка.
— Помогать дрова хотят, — объяснила бабушка, показывая на Василия, неподвижно лежащего вдоль стены.
— Вижу, — сказала Зойка.
Налили и ей.
На музыку зашли двое Нефедьевых, отец и сын, соседи.
Скоро они уже пели вместе со всеми:
Один любил крестьянку,
Другой любил княжну,
А третий — молодую
Охотника жену…
Все старались петь такими высокими голосами, какие трезвому человеку и не снились. Только тракторист Петя что-то плошал. Он открывал и закрывал рот, но никто ничего не слышал. По-видимому, ему, как реактивному самолету, удалось преодолеть звуковой барьер, и песня его была уже здесь, а звук до нас еще не дошел.
Когда бабушка вернулась из очередного рейса в магазин, она с трудом протиснулась в дверь: число ее помощников возросло еще человек на пятнадцать. Посреди избы Зойка с «Мишей, спаси меня!» и две другие незнакомые пары под гармонь выдавали гибрид твиста с заморозовской топотухой.
После танца тракторист Петя хотел бить Филю-гармониста. Да Нефедьев-сын так сдавил его в объятиях, что конфликт исчерпался сам собой. Однако Зойка еще долго визжала.
За шумом никто не слыхал, как во двор въехал самосвал и сбросил у сарая большую кучу ровно распиленных чурок.
Шоферу долго пришлось стучаться в окно:
— Бабушка, иди распишись.
Бабушка вышла во двор и обомлела:
— Пиленые дрова, что ли?
— Пенсионерам всем так возим.
Бабушка бросилась к гостям:
— Дрова-то пиленые. Может, переколоть их тогда?
Но очнувшийся от тяжелого сна двоюродный внук ее, Вася, сказал:
— В один день и пилить, и рубить — поясница отстанет. Ты уж, бабушка Клепа, пригласи нас в другой раз.
И вся компания, высыпав на улицу, грянула оптимистическую:
Верю я: все равно
Ветер тучки разгонит…
— Бабушка Клепа гуляет! — говорили в селе.
— Ходы будем записывать? — спросил он.
— Мне все равно, — сказал я.
— Ваши черные, — сказал он. — Мой ход…
— Черные так черные.
Он сходил пешкой. Я тоже пешкой. Он многозначительно потянулся к слону.
— Ход, который в начале века привел Ласкера к поражению, — сказал я.
Его рука повисла над конем.
— Алехин так не делал, — заметил я.
Он задумался.
Потом я ему объяснил, что гроссмейстер Котов никогда третьим ходом не двигал ферзя.
— Касабланка из-за этого лишился шахматной короны, — напомнил ему я, когда он решил с черной клетки переставить пешку на белую.
— Капабланка, — поправил он и сдался. — Еще партию?
— Все равно, — сказал я, так как мне действительно было все равно: я не умел играть в шахматы. Единственное, что меня связывало с ними, это прочитанные книги о великих игроках.
На действительность нашу Фома осерчал,
Пишет жалобы нынче без счету.
Дело в том, что повсюду он должность искал,
А ему предлагали… работу!
Нет ничего яснее в мире,
Чем то, что дважды два — четыре!
Но мне твердят о том раз двадцать,
А затвердив, долбят опять…
И начинает вдруг казаться,
Что дважды два в итоге… пять.
Ведь если было бы — четыре,
Зачем так долго убеждать?!
Он не топил, не сообщал,
Весь от усердья в мыле…
Он просто-напросто молчал,
Когда при нем топили.
В докладе смысла маловато,
Не видно логики в словах…
И привели тогда цитату
В кавычках, словно в кандалах!
— Довольно! Терпеть больше нельзя! — вскричал председатель колхоза. — Никакой пощады расхитителям народного добра! Готовь проект постановления, сегодня же соберем членов правления и обсудим этот вопрос.
— Да я вот тут уже кое-что набросал, — откликнулся заместитель председателя.
— А ну прочти.
— «За кражу колхозного зерна в количестве более 10 тонн, за халатное отношение к своим служебным обязанностям и систематическое появление на работе в нетрезвом состоянии кладовщику колхоза «Урал» Хурматуллину объявить строгий выговор и снять его с занимаемой должности».
— Точно. Хорошо написано. Пора уж нам расстаться с этим жуликом.
— Что ж, тогда я пошлю бабку Хамиду за членами правления.
— Пошли, пошли… Пусть немедленно соберутся и решим вопрос без отлагательств. Ну-ка, дай сюда свой проект. Коль уж выносим дело на правление, решение должно быть сформулировано так, чтобы и комар носа не подточил… Тэ-эк… Тэ-эк… Раз снимаем с должности, надо ли еще лепить строгача? Ограничимся простым выговором.
