— Лежал бревном, ничего не делал, а временщик бессовестный всем заправлял…
— То один был временщик, а стало — десятки.
— Вы про кого сейчас говорите? — раздраженно спросил Саша. Он не мог угнаться за этими двоими и совсем запутался.
— Про царя, разумеется…
Размыслив наконец, решился он на время
Предать иным рукам верховной власти бремя,
Чтоб новый властелин расправой новой мог
Порядок вдруг завесть и был бы крут и строг.
И вот старый Дук назначает Анджело, «мужа крутого и строгого», своим преемником, а сам уходит странствовать inkognito. Ведь бытовала легенда, что Александр не умер, а тайком ушел по России бродить, якобы многие даже его встречали…
— И что Анджело?
— Навел порядок… Может, еще омлет с грибочками сделать?
— Ну и что в этом плохого?
— Самое любопытное, что Дук — потом, когда взял власть обратно, — простил Анджело.
— За что простил? И как это он ее взял обратно? Кто ж ему ее отдал?
— А вы, Сашенька, почитайте…
— А он эту Анджелу написал до тридцать седьмого или после?
— Какого тридцать седьмого, Сашенька? Он до тридцать седьмого едва дожил. В самом начале года помер.
— Ну да, ну да, я знаю, конечно… Это вы меня спутали своим Мандельштамом и другими репрессиями. Я хотел сказать — до или после тридцатого? То есть до или после «Онегина»?
— После… Между прочим, среди его неоконченных вещей есть одна — «Повесть о римской жизни», — там он собирался писать об одном римском литераторе, Петронии… Этого Петрония Нерон сперва обласкал и ко двору приблизил, а потом — погубил. Это он в последний год жизни хотел писать… Так я сделаю омлет. И котлетки разогрею.
— Ну, а перед смертью-то! — возопил Лева.
— Что такое?
— Записку его поганую чуть не целовал… «Весь бы его был»… Тьфу!
— Левочка, а вы представьте: вот лежите вы, помираете… Жена в долгах, как в шелках — а долги-то вы наделали, в карты играючи, — детишек куча… И вдруг приносят телеграмму от президента: так, мол, и так, спи спокойно, дорогой товарищ, ни о чем не беспокойся, долги уплачу, семью обеспечу…
— Я бы такого все равно не сказал.
— Левочка, вы не понимаете, что такое для него и для всех тогда был — царь. Это вам не кот чихнул. Это же помазанник божий.
— Вот потому, — сказал Лева, торжествующе поднимая палец, — ваше сравнение и некорректно.
— Заплатил долги — это хорошо, — сказал Саша. — Почему б и не поблагодарить?
— А знаете, как Николай на смерть Лермонтова отреагировал?
— А Лермонтов-то здесь при чем?!
— Как узнал — своим за чаем и говорит: «Собаке — собачья смерть!» И тут же вышел обратно в церковь — там посторонние были — и: «Ах, господа, какое горе: тот, кто мог бы нам заменить Пушкина, — убит…» И прослезился. Прямо как на Собчаковых похоронах.
— А долги Лермонтова заплатил?
— Щас…
— А у Лермонтова не было долгов…
Саша нич-чего не понимал. Он потряс головой, проговорил вздыхая:
— Зачем они такое пишут…
— Они?
— Ну вот эти все поэты. Пушкин, Герцен, Мандельштам. Они пишут, а потом за их писанину других людей сажают и расстреливают. Какие-то они безответственные.
— Лучше бы помалкивали?
— Может, и лучше.
— И верно:
К чему стадам дары свободы?
— Зря вы меня оскорбляете, Анна Федотовна. Я не баран и не овца. Я просто хочу жить спокойно.
— А на выборы вы ходите?
— При чем тут выборы! — взвыл Саша. — Я налоги плачу! Мы детскому дому купили компьютеры!
— Резать или стричь… — хихикнул Лева и запустил ложечку прямо в банку с вареньем. — Тише, тише, не надо ссориться… Вот вы говорите, Анна Федотовна, он разочаровался в Николае. А я думаю…
Но тут уж Саша потерял терпение и, перебив Леву, спросил у старухи:
— Анна Федотовна, а где б он, как думаете, сейчас был? Сидел?
— Ну что вы! Жил бы, как все. Хорошими тиражами б издавался — с Акуниным, понятно, не сравнить, но где-нибудь на уровне Татьяны Толстой, наверное, держался… Получил бы какую-нибудь премию; глядишь, в Париж съездил бы за казенный счет, ручку там пожал кому надобно… Дачу бы в Переделкино купил, газонокосилку… Женился на Волочковой или Ксюше Собчак…
— Никогда б он не женился на Собчак! — сердито сказал Саша.
Он Собчак терпеть не мог, и ему было обидно. Ему нравилась Алина Кабаева. Он полагал, что она была бы хорошей женой для Пушкина.
— Ну, на Дане Борисовой.
— Что вы ему все каких-то блондинок подсовываете? Она была брюнетка.
— На Ханге б он женился… — пробормотал Лева.
— А Ханга из Камеруна? — спросил Саша.
— А я бы, пожалуй, съел котлетку, — сказал Лева.
— Короче говоря, женился на фотомодели, — продолжала Нарумова. — На ток-шоу бы ходил, каламбурил… Занялся бы, конечно, горными лыжами — он ведь спортивный был очень… Ездил бы на «Жигулях», а мечтал о «бумере»…
— Да-да, точно! — обрадовался Саша. — Я тоже так думаю. Он бы очень любил хорошие машины. Он же сам сказал: «Какой же русский не любит быстрой езды…» И характер…
— Вот так просто и все? — угрюмо спросил Лева. — Купил газонокосилку?
— Вот так просто и все, — ответила Нарумова. — И умер бы, до сорока не дожил. Ну, может, с поправкой на наш век — до сорока пяти.
— Дуэлей-то больше нет, — сказал Саша. — Как же умер?
— Ах, да мало ли у порядочного человека способов умереть… Пил бы… На машине гонял как бешеный — разбился, как Харламов… Господи, как я любила Харламова! — Старуха вздохнула мечтательно, грустно. — Как сейчас помню: играли в семьдесят втором наши с канадцами… Да, раньше была команда… А сейчас — что? Все за деньги, а играть разучились. Я сейчас за «Локомотив» болею… А вы помните Харламова, молодые люди?
Саша не помнил Харламова, он хоккеем вообще не интересовался, футболом только. А Лева сказал, что помнит.
— Но почему бы он умер?! — спросил Лева.
— Говорю же: разбился на машине, в аэропорт едучи, — неужто не помните?! — Похоже, старуха напрочь забыла, о чем у них до этого шла беседа. — Несравненный, божественный… До сих пор под семнадцатым нумером в ЦСКА никто не играет…
— Я про Пушкина, Анна Федотовна, — сказал Лева. — С чего б он умер? Ведь — премия, дача, фотомодель… Что — от зависти к Акунину?
— Ах, Пушкин… Ну, Пушкин… Слишком уж он стал быстро и страшно умнеть, лет этак после тридцати — тридцати трех… Вы его поздние-то вещи почитайте… Все тогда говорили — исписался. Ругали. А он просто поумнел. А до чего б он к сорока пяти додумался? Нельзя быть таким умным. Либо задушат, либо сам задохнешься.
— Умный, прямо как твой хомяк, — сказал Саша Леве.
Саша чувствовал, что такое сравнение не было для Пушкина оскорбительно, ведь хомяк был не просто хомяк, а — Левино все. Лева кивнул благосклонно, но проворчал, принимая из рук старухи сковороду с котлетами:
— Все это отвлеченные рассуждения… Вы извините, Анна Федотовна, но я никогда не поверю, что комитет за нами гоняется из-за того, что Пушкин когда-то что-то написал против царя, и теперь эту аллегорию можно истолковать против другого человека. К тому же мы вовсе не уверены, что это Пушкин. Гораздо вероятней, что это фальшивка.
Но упрямая старуха продолжала гнуть свое: Пушкин ли, другой ли поэт, но он написал что-то эдакое свободолюбивое, и самодержавная власть боится разящей силы слова. Ей, видно, казалось, что она все еще при Советах живет. Вернуть ее к действительности было совершенно невозможно.
— Вы дворянка, да? — спросил ее Саша. — Из бывших?
— Нет, — ответила Нарумова. — Я из настоящих. Я в партии с января сорок второго.
— В какой партии?!
— А у нас что, в сорок втором было много партий?
— Вы — и партия… Как-то не вяжется, — сказал Лева. — Почему вы это сделали?
— Да как-то так, сама не знаю… — Она кокетливым движением поправила шаль, спадающую с плеча. — Мы в окружение попали… Назло немцам, наверное…
— А он бы в какой партии сейчас был? — спросил Саша.
— Ох, — сказала Нарумова, — от него всего можно ожидать. Уж он такой. Он и к Жириновскому мог.
