— Извините еще раз! — крикнул ему вдогонку Геннадий, а мне сказал: — Если захочешь снова выдать себя за Гарпуна, так заруби себе на носу: покойный Слава никогда не сидел за рулем автомобиля. Вот так-то, гражданин Зайчинский!
Плюнув себе под ноги, Геннадий ушел, размахивая газетой.
4
Сказать, что я был потрясен этой встречей, значит не сказать ничего. Я буквально окаменел. А очнувшись, заметил, что меня обходят прохожие, как статую.
Ну хорошо, шрам на щеке, этот заново приклеенный нос, изуродованный глаз, как мягко выразился стоматолог, иной рисунок губ! Но разве этого достаточно, чтобы тебя не узнал лучший друг? Ведь даже в гриме мы узнаем любимого актера. Наверное, дело вовсе не в том, что моя внешность изменилась. Это второстепенная деталь. Главное — Геннадий меня похоронил, он плакал над моим гробом. И теперь на фоне этого неопровержимого факта все иные аргументы, даже справки, рассказы очевидцев будут казаться ему да, пожалуй, и всем друзьям и знакомым настолько алогичными, что вообще потеряют всякий смысл…
Я зашел в гастроном, купил пачку «Столичных». Курить я бросил пять лет назад, но сейчас почувствовал нестерпимое желание затянуться табачным дымом. Бродил по улицам без цели, просто чтобы двигаться. Так, мне казалось, лучше думается. Хотя ни на чем сосредоточиться не мог. Мысли путалась, как цифры в испорченном компьютере.
Вдруг я поймал себя на том, что иду, ускоряя шаг. Словно управляемый каким-то автопилотом, двигаюсь в направлении своего дома. Только теперь я по-настоящему ощутил, как мне хочется увидеть Люсю, рассказать ей обо всем, что со мной произошло, посмеяться вместе с ней над этой нелепой историей.
А если и она встретит меня, как Геннадии?
Меня вдруг охватил страх. Я даже свернул в переулок, чтобы случайно с ней не столкнуться. Хотя вероятность такой встречи в это время была минимальной. Рабочий день у Люси начинался в девять…
В школе, где училась дочка, вот-вот должен был прозвенеть звонок на перемену. Я ждал Лесю в коридоре возле учительской. Ее классная руководительница, проходя мимо меня, поинтересовалась:
— Вы к кому?
— К Лесе Гарпун из пятого «А».
Учительница подозрительно оглядела меня, очевидно, прикидывая, кем я могу приходиться девочке.
То, что меня не узнала классная руководительница, я воспринял спокойно, но то, что Леся глянула на меня так, словно на неодушевленный предмет, потрясло. Я позвал ее и начал расспрашивать об успехах, о маме, подругах. Она отвечала вежливо, по сдержанно. И вдруг попросила объяснить, почему это меня интересует.
— Видишь ли, дело в том… Короче, я хорошо знал твоего отца и поэтому решил поинтересоваться твоими делами, — наконец нашелся я.
— Знали? — Ее лицо вдруг стало очень серьезным. Она отвернулась.
— Так что ничего живешь? — Глупее вопроса трудно было и придумать.
— Спасибо, ничего. — Беседуя со мной, она все время посматривала на звонкоголосых подруг, столпившихся у подоконника. Наверное, ей не терпелось поскорее к ним присоединиться.
— Ладно, не смею тебя больше задерживать, — сказал я.
— Приходите к нам домой, мама будет очень рада, — вежливо пригласила меня дочь на прощание.
На улице было солнечно, пахло прелым листом.
Казалась, серебристые паутинки — эти неизменные атрибуты бабьего лета — свисали прямо с неба. Если бы мне в эту минуту предложили одним словом охарактеризовать свое состояние, я бы ответил — опустошенность. Правда, к ней примешивалось еще что-то, чему я сразу не мог дать определение. Пока не‘ понял: обыкновенное чувство голода! Желудку все равно, какую фамилию носит его хозяин, Гарпун или Зайчинский. Ему есть подавай!
Кафе «Минутка» отличалось от других заведений общественного питания тем, что тут обедали и сотрудники «Вечерки». Душа кафе буфетчик Саша, очень подвижный для своих пятидесяти, был твердо убежден: лучшие газетные материалы рождаются именно здесь. Во всяком случае, в его присутствии не раз обсуждались будущие репортажи, зарисовки, судебные очерки.
«Три порции сарделек за один заголовок», — часто предлагал Миша Верезюк, сотрудник отдела информации, у которого заголовки были слабым местом.
И Саша первым откликался на его призыв. Однажды он придумал удачный заголовок к Мишиной информации об открытии нового магазина: «Продавец улыбается». Воодушевленный таким успехом, он теперь, о чем бы ни шла речь в материалах Верезюка, предлагает заголовки со словом «улыбается»: «Слесарь улыбается», «Шеф-повар улыбается», «Прокурор улыбается»…
Я подошел к буфету, поприветствовал Сашу и сказал:
— Как всегда.
Саша посмотрел на меня с любопытством:
— Не понял. По-моему, я вас впервые вижу.
— Бульон, сардельки и кофе, — уточнил я и сел в самом дальнем углу зала.
До обеденного перерыва оставалось меньше часа. Поэтому в кафе было почти пусто.
Через несколько минут вошел Юрий Юрьевич Тощенко, заведующий отделом литературы и искусства. В такое время он обычно только завтракал. Примостился за соседним столиком и время от времени бросал на меня вопросительные взгляды. Наверное, никак не мог припомнить, где он меня видел.
— Добрый день, Юрий Юрьевич, — поклонился я.
— Доброго здоровья, — ответил он. И, отхлебнув кофе, поинтересовался: — С кем имею честь?
Всех своих авторов Тощенко четко делил на дне категории — нормальных людей и графоманов. К последним относился, как врач к больным. Советовал им больше бывать на свежем воздухе, заниматься спортом.
«Поверьте, — убеждал он страстных рифмоплетов, — это у вас пройдет. Пройдет без осложнений». Отправив очередного такого пациента, всегда тяжело вздыхал: «Ничего не поделаешь, болезнь века: выучит человек азбуку — и уже считает себя писателем».
— Один из поклонников вашего таланта, — представился я.
— Моего таланта? — изумился Тощенко.
— Может, я не так выразился, но ваши статьи, рецензии, обзоры мне очень нравятся.
Глаза его потеплели. Мудрый Юрий Юрьевич клюнул на такую дешевую приманку! Лесть — эта ахиллесова пята человечества — всегда служит пропуском даже в души безнадежных скептиков.
— Вы позволите? — Я перешел к его столику.
— Очень прошу, — с готовностью подвинулся он. — Так, значит, говорите, нравятся мои публикации?
— Нравятся.
— И что же именно в них нравится?
— Логичность, доказательность, сочность языка…
— Вижу, в этих делах вы не новичок, — отметил он. — Может, сами пишете? Скажем, рассказы или новеллы?
Я поспешил рассеять его подозрения:
— Не пишу. Вернее, писал, но после вашей прошлогодней рецензии на книжку одного молодого новеллиста — не помню фамилии — бросил. Понял, что в моих вещах нет той самой изюминки, о которой вы так метко говорили.
— Это достойно похвалы, — кивнул Тощенко. — Людей, которые умеют вовремя остановиться, я уважаю. Простите, принесу себе еще кофе. Может, и вам прихватить?
— Благодарю, не надо, — сказал я.
— Итак, — продолжил он, вернувшись, — вы бросили писать рассказы, потому что вас убедила моя рецензия?
Именно поэтому, — заверил я. — Правда, была еще одна причина…
— Какая же?
— Дело в том, что я начал писать стихи…
Тощенко чуть не поперхнулся. Бедный Юрий Юрьевич! Не часто журналистам, особенно его амплуа, случается услышать комплимент от читателя. И вдруг такое разочарование: комплимент от поэта-графомана!
— Наверное, вы о чем-нибудь хотите меня попросить? — сухо поинтересовался он.
— Хотел бы, если можно…
— Приносите, — не дослушал он меня и направился к выходу. У двери обернулся: — Только, пожалуйста, не сегодня.
— Простите, — догнал я его, не в силах противиться возникшему вдруг непреодолимому желанию прекратить эту игру, раскрыть карты. Но страх, что меня снова обвинят в шулерстве, заставил взять себя в руки.
— Вы что-то хотели?..
— Скажите, пожалуйста, где похоронен Вячеслав Гарпун?
— На центральном кладбище, — ответил Тощенко. — На восемнадцатом участке.
Выходя из кафе, он еще раз обернулся и как-то странно посмотрел на меня.
Буфетчик Саша кричал в трубку кому-то из поставщиков:
— Мы, журналисты, не любим, когда нас дурят. Прибыл кефир сегодня, и дата должна быть сегодняшней!
Можно было бы дождаться, пока начнут приходить и другие сотрудники редакции, но я чувствовал, что и так переполнен впечатлениями. Лучше, решил, завтра сам к ним зайду, воспользовавшись вынужденным приглашением Тощенко…
5
Увидеть собственными глазами место своего захоронения — кто устоит перед таким соблазном! Я блуждал среди могил, разыскивая табличку со своей фамилией. В кладбищенской тишине есть великая философская мудрость, которая, очищая нас от суетной мишуры, отрезвляя и приземляя, заставляет хоть на мгновение снова стать самим собой. С высоты кладбища даже непоправимые жизненные катастрофы кажутся бледными кадрами посредственного телефильма.
