— Я спрашиваю, что с тобой? Может, доктора позвать? — словно сквозь стену услышал я голос Шота Георгиевича.
— Не надо. Мне уже лучше, — поспешил я его заверить.
— Тогда пойду, — поднялся он. — Может, заснешь.
Итак, я похоронен… Невероятно! Поэтому-то никто и не интересуется моей судьбой. А у меня, грешным делом, где-то в глубине души шевелилось что-то похожее на обиду: коллектив называется, друзья-приятели! Никто и не полюбопытствовал, почему товарищ из отпуска не вернулся! Выходит, зря я так о них думал. Они, наверное, исполнили свой моральный долг: похоронили, теплые слова над могилой сказали, помянули… И вдруг я возвращаюсь живой! И почти здоровый! Что такое несколько переломов в сравнении с жизнью! Правда, шрам на щеке, и глаз немного косит, и нос реставрированный, и зубов передних нет. Кстати, что себе думает стоматолог? Обещал в среду примерку сделать, а сегодня четверг… Да ладно, он и так молодец: согласился в больницу приходить. Это все Шота Георгиевич. Он его привез. Смогу ли я когда-нибудь хоть частично отблагодарить этого человека за все, что он для меня делает?..
Значит, в то время, когда я лежал без сознания в больнице, Люся приезжала сюда? С каким-то мужчиной… Длинный нос и трубка? Это, наверное, Генка. Может, ему позвонить? Чтобы подготовил Люсю к моему приезду. Подобный сюрприз не для ее нервов…
По я так никому и не позвонил. Уже имея в кармане билет на самолет, я было подошел к окошку междугородного переговорного пункта, но передумал. Разве нескольких минут достаточно, чтобы все объяснить? Прилечу домой, там все и станет на свои места…
Провожал меня Шота Георгиевич вместе с родственниками. Провожал, как провожают в дальнюю дорогу сына, — с щедрыми наставлениями и не менее щедрым провиантом. Не успокоился, пока я его клятвенно не заверил, что в следующем году обязательно приеду в гости с женой и дочкой.
3
Стюардесса объявила, что наш самолет идет на посадку, и попросила пристегнуть привязные ремни. Моя правая рука все еще не слушалась — доктор сказал, что ее придется долго, а главное, регулярно тренировать. А делать все левой пока было непривычно. С трудом справился с ремнями. И подумал о том, как буду писать. Еще в больнице попробовал левой рукой — выходили очень смешные буквы.
Меня всегда охватывало волнение, когда я возвращался в родной город, даже после непродолжительной с ним разлуки. Но теперь мне просто было не по себе…
— Алло, я слушаю! — В голосе Геннадия всегда звучала уверенность, во сейчас он произнес «алло» с такой интонацией, словно был просто потрясен, что в такую рань его кто-то осмелился побеспокоить.
— Генка, ты?
— Я Генка.
— Неужели не узнаешь? — Я старался говорить как можно четче, хотя мне явно мешали вставные шедевры грузинского стоматолога.
— Вася?
— Нет.
— А, Коля, друг!
— И не Коля.
После паузы Геннадий вдруг закричал так, словно абитуриент театрального института, которому на экзамене предложили сыграть этюд «Узнавание».
— А-а-а! Виктор Нестерович?!
— И не Виктор Нестерович, — разочаровал я его.
— Тогда не знаю, — растерялся он.
— Ну что ж, если уж по голосу не узнаешь, может быть, хоть при встрече вспомнишь, — пристыдил я его.
— А кто же это все-таки?
— Так где мы встречаемся?
— Дело в том, что я сейчас спешу… — начал он.
Но я перебил его:
— Итак, через двадцать минут у Центрального универмага.
— Но все-таки…
Я повесил трубку. Вещи сдал в камеру хранения и, взяв такси, помчался к месту нашего свидания. С Геннадием мы дружили со школы. У меня и сомнения не было, что любопытство в нем возьмет верх даже над чувством долга: он опоздает на работу, но к универмагу подойдет.
Когда я подъехал, он уже прогуливался там, помахивая газетой и оглядываясь. Я подошел и протянул руку.
— Ну, друг, тебя не узнать! — Его лицо озарила широкая улыбка.
— Да, немного изменился, — согласился я.
— Все мы меняемся внешне, но в душе остаемся такими же.
Мне всегда нравилось в Генке то, что хрестоматийные истины он мог провозглашать с пафосом первооткрывателя.
— А твои как дела? — спросил я.
— Нормально. Работаю. Так и не женился. Вот и все новости… Ну, а ты как?
— Как видишь, — ответил я. — Больше ничего добавить не могу.
— А что новенького? — спросил он, незаметно глянув на часы.
— Все новенькое: вот этот шрам на щеке, этот нос реставрированный и глаз все время дергается…
— Что ты говоришь? А я думал — ты мне все время подмигиваешь.
Помолчали.
— А еще что новенького? — спросил он.
— Еще? Вот, например, хромаю. Может, заметил? Зубы вставили…
— Ну и веселая у нас с тобой беседа! — рассмеялся Геннадий. — Я, к сожалению, спешу, а то б забежали ко мне и по стаканчику сухого вина выпили.
— Так давай! — обрадовался я.
— Боюсь, меня на работе не поймут. Опоздал, да еще спиртным попахивает!
— А ты меня все-таки не узнал, — сказал я.
— Как же, как же! По телефону таки не узнал, зато тут — с первого взгляда. Хотя, надо отметить, ты очень изменился, — поспешно добавил он.
— Тогда скажи, как меня зовут?
— Тебя? Ну, старик, брось разыгрывать! Может, еще прикажешь фамилию твою назвать?
— Можно и фамилию.
— Ладно, дорогой. Я не из тех, которые не узнают друзей. Не на того напал, — похлопал он меня по плечу. — Так что, если у тебя есть ко мне просьба, с большим удовольствием тебе помогу.
— Есть у меня просьба, — сказал я. — Представь меня без шрама, с прямым носом, а не с этой картошкой.
— Представил. Ну и что?
— С такими коррективами я тебе никого не напоминаю?
— Как же, напоминаешь. Голливудского красавца. Но поверь моему опыту, женщины и так тебе прохода не дадут… Ну, старик, надо бежать. Номер телефона мой ты знаешь, так что звони, приходи…
— И все-таки ты меня не узнал, — взял я его за локоть.
Он внимательно посмотрел мне в глаза.
— Тебя-то я узнал, — отвел он взгляд, — а вот имени твоего и фамилии твоей, честно говоря, хоть убей, не могу припомнить. Прости, но последние два месяца в моей коробке полный хаос. Лучшего друга похоронил! Погиб в автокатастрофе. Славка Гарпун! До сих пор не могу опомниться…
— Генка, неужели ты не видишь, что я и есть Славка?
— Славка?
— Да. Славка Гарпун.
Его лицо побагровело, затем взялось белыми пятнами — верный признак того, что он в ярости.
— Лю-люблю шутки, — заикаясь, проговорил он, — но это уж слишком!
— Я все сейчас объясню. Случилась ошибка. Я жив…
— Послушай! Или послушайте! Я лично хоронил Вячеслава Гарпуна. Ездил на место катастрофы…
— Правильно, но…
— Ну вот что, у меня нет времени слушать эту чепуху.
— Дело в том, что я тоже попал в катастрофу, — схватил я его за руку. — Но мой пиджак…
— Не знаю, что стряслось с твоим пиджаком, а вот с тобой, вернее с твоей головой, действительно случилась авария, — вызверился Геннадий. — Иногда подобное случается и без катастроф. Только некоторые после такого называют себя Наполеоном или Жанной д’Арк, а ты скромно объявил себя Вячеславом Гарпуном. Но ты не учел одной детали: я знал Славу с детства. Понял? Так что шагай себе, приятель!
— Ты очень красиво говоришь, но теперь выслушай меня, — спокойно сказал я.
— Кажется, я предупредил, что спешу…
— Да поверь наконец: я действительно Гарпун, без подделки!
— Товарищ милиционер! — крикнул Геннадий сержанту, прогуливавшемуся у витрины универмага. — Этот гражданин пристает ко мне…
— Добрый день, — взял под козырек сержант. — Ваши документы!
Я растерянно смотрел то на милиционера, то на Геннадия, пока сержант не повторил свою просьбу.
Я долго шарил по карманам. И вдруг до меня дошло, что документов у меня нет. В пиджаке, кроме ста сорока рублей, я нашел лишь удостоверение шофера-любителя на имя погибшего Зайчинского.
Я вытащил удостоверение и показал его милиционеру:
— Вот все, что у меня с собой.
— Зайчинский Валентин Сидорович, — вслух прочитал сержант.
— Значит, Валентин Сидорович? — повторил Геннадий и презрительно глянул на меня.
— Так какие у вас претензии к этому гражданину? — спросил его милиционер.
— Нету никаких. Простите, что побеспокоил.
Старшина вернул мне документ и, удивленно глянув на Геннадия, отошел.
— Извините еще раз! — крикнул ему вдогонку Геннадий, а мне сказал: — Если захочешь снова выдать себя за Гарпуна, так заруби себе на носу: покойный Слава никогда не сидел за рулем автомобиля. Вот так-то, гражданин Зайчинский!
Плюнув себе под ноги, Геннадий ушел, размахивая газетой.
4
Сказать, что я был потрясен этой встречей, значит не сказать ничего. Я буквально окаменел. А очнувшись, заметил, что меня обходят прохожие, как статую.
