После ужина Циперович звонил детям. Дети Циперовича тоже были масонами. Они масонили, как могли, в свободное от работы время, но на жизнь все равно не хватало, потому что один был студент, а в ногах у другого уже ползал маленький масончик по имени Гриша, радость дедушки Циперовича и надежда мирового сионизма.
Иногда из соседнего подъезда приходил к Циперовичу закоренелый масон Гланцман, недавно в целях конспирации от патриотов взявший материнскую фамилию Финкельштейнов. Гланцман пил с Циперовичем чай и жаловался на инсульт и пятый пункт своей жены. Жена была украинка и хотела в Израиль. Гланцман в Израиль не хотел, хотел, чтобы ему дали спокойно помереть здесь, где промасонил всю жизнь.
Они пили чай и играли в шахматы. Они любили эту нерусскую игру больше лапты и хороводов и с трудом скрывали этот постыдный факт даже на людях.
Выиграв две партии, Гланцман-Финкельштейнов, приволакивая ногу, уходил в свое сионистское гнездо, а Ефим Абрамович ложился спать и, чтобы лучше спалось, брал «Вечерку» с кроссвордом. Если попадалось: автор оперы «Демон», десять букв, Циперович не раздумывал.
Отгадав несколько слов, он откладывал газету и гасил свет над собой и Фридой Моисеевной, умасонившейся за день так, что ноги не держали. Он лежал, как маленькое слово по горизонтали, но засыпал не сразу, а о чем-то сначала вздыхал. О чем вздыхал он, никто не знал. Может, о том, что никак не удается ему скрыть свою этническую сущность; а может, просто так вздыхал он — от прожитой жизни.
Кто знает?
Ефим Абрамович Циперович был уже пожилой масон и умел вздыхать про себя.
Кукушкин ехал в автобусе и думал о хорошем.
— Тебя расстрелять надо, — услышал он и поднял глаза.
— Расстрелять! — внятно повторила женщина с гладким личиком учительницы начальных классов.
— Меня? — не поверил все-таки ушам Кукушкин.
— Тебя, — подтвердила женщина.
— За что? — спросил Кукушкин.
— Чтобы ты не сидел здесь, — ответила женщина с лицом учительницы.
В автобусе стояла тишина понимания.
— А почему не его? — предложил Кукушкин и тыркнул пальцем в сидевшего впереди мужчину. Мужчина был толст, и, по наблюдениям Кукушкина, попасть в него при расстреле было бы значительно проще.
— И его, — успокоила Кукушкина женщина с лицом учительницы начальных классов.
— Может быть, тогда всех? — предложил Кукушкин.
— А что, и всех, — обрадовалась женщина.
На душе у Кукушкина полегчало.
— За что всех-то? — заорал автобус.
— За что надо, — строго отрезала женщина.
— А вас не будем расстреливать? — спросил Кукушкин.
На чистое лицо женщины легла тень напряженной умственной работы.
— Меня потом, — ответила она, завершив работу. — Меня — после перегибов.
— Замечательно, — сказал Кукушкин. — Когда начнем?
Автобус насторожился.
— Вношу предложение, — сказал Кукушкин. — Давайте прямо сейчас. Кто «за»?
«За» оказалось пол-автобуса.
— Активнее, товарищи, — попросил Кукушкин. — Раньше начнем — раньше кончим.
Проголосовали остальные. Против оказался только толстяк, намеченный к расстрелу непосредственно после Кукушкина.
— В чем дело, товарищ? — нервничая, спросила женщина с лицом учительницы. — Не срывайте мероприятия!
— Позор отщепенцу! — крикнули с первых сидений.
Толстяку было предоставлено последнее слово. Он поднялся и в голос зарыдал.
— Свой я, товарищи, — рыдал толстяк. — Свой! Я не против, чтоб расстреливать, но зачем же сейчас? После остановки давайте, — там вон еще сколько народу войдет!..
В воскресенье днем Николаю Бекасову осточертела жизнь. Но не своя, а жены.
Женат он был почти четыре года, из них три с половиной — неудачно. В воскресенье же днем чаша переполнилась, и Бекасов задумал недоброе.
Уже полчаса он лежал на диване и, изводя себя, слушал, как шваркает на кухне крышками его обреченная половина. И все эти полчаса угрюмо шлялась вдоль бекасовских гарнитуров худая тень студента Раскольникова с тяжелым предметом в руках.
«Тварь я дрожащая, — глядя в потолок, спрашивал себя Бекасов, — или право имею?»
И его читательский опыт ответил ему: Коля, ты имеешь право, но тебя поймают. Навалится какой-нибудь худой с дедуктивным методом, не говоря уже об отечественных майорах — эти вообще на метр в землю видят — щелк наручниками, и поведут тебя, Коля, под шелест страниц УК РСФСР… Много за нее, конечно, не дадут, думал Бекасов, хищно пошевеливая в носках пальцами ног, но анкета уже не та…
Нет, решил он, надо действовать интеллигентно! И от собственного коварства у Бекасова приятно заныло в животе.
На следующий день, напевая из «Аиды», Бекасов извлек из портфеля последний том «Анны Карениной» и расписание движения пригородных поездов Ленинградской железной дороги. Обе книжки были любовно положены на спальную тумбочку жены — женщины, по наблюдениям Бекасова, простой, но догадливой.
За следующий день никаких изменений в семейном состоянии Бекасова не произошло — может быть, он переоценил догадливость супруги. Или недооценил простоту.
В последующие несколько суток на тумбочку жены последовательно легли: драма А. Н. Островского «Гроза» с приложением карты «Москва — порт пяти морей» и брошюры «Учитесь плавать!», роман Г. Флобера «Мадам Бовари» с вложенной в него рекламой ядохимикатов и трагедия В. Шекспира «Антоний и Клеопатра» с билетом в террариум.
Но даже пример египетской царицы не пронял чугунного сердца бекасовской супруги.
Через месяц он опустился до периодики.
Через два, уже небритый, тайком вырезал в библиотеках страшные судебные очерки из многотиражек «Таежная правда» и «Вестник пустыни», а через три — запил.
Особенно же сильно запил он через полгода — в день, когда прочел в академическом сборнике статью своей жены, филолога Бекасовой.
Статья называлась «Женская судьба в зеркале мировой литературы».
С полученного гонорара (что совпало с пятилетием супружеской жизни) Бекасову было подарено прекрасное издание гетевского «Вертера» и повешена над кроватью репродукция картины Рембрандта «Юдифь с головой Олоферна».
Паша Пенкин давно уже заподозрил неладное. В первый раз еще осенью, когда биологичка изрисовала ему весь дневник «гусями», а в четверти как ни в чем не бывало вывела тройку, хотя Пенкин ничего такого не просил.
Человеком он был неученым, но любознательным и вскорости нашел случай подсмотреть страницу в журнале, где напротив своей фамилии обнаружил совсем не то, что значилось в дневнике. То есть ну совсем другие цифры. Паша Пенкин был совсем еще юн и не знал, что за низкий процент успеваемости учителей на педсовете лишают сладкого.
«Как же так?» — подумал он сначала. «Чего ж я страдал?» — с законным возмущением спросил себя потом и, не найдя ответа, принес на следующий урок жабу и подложил биологичке на стол. Жаба была настоящая, и эффект вышел замечательный: училка кричала: «Уберите это безобразие!» — а безобразие пучило глаза и прыгало по тетрадкам. Все, в общем, было здорово, и только вопросы, мучившие Пенкина, по-прежнему оставались без ответа.
И вот на классном часе, когда эта пигалица Сидорова пропищала, что их показатели по учебе и впредь будут на высоте, Пашу осенило. Он начал связывать явления и в минуту постиг всю механику. Показатели представились ему в виде воздушных змеев, которых учителя вместе с особо одаренными детьми запускают на спор — у кого выше.
Тут почему-то вспомнился Пенкину щенок ирландского сеттера Джим, за которого он отдал летом мамин подарок, транзисторный приемник «Турист». «Турист» перекочевал к угреватому сельскому переростку, а щенок ирландского сеттера вырос и стал удивительно похож на отечественную дворняжку. Мама всплескивала руками, Пенкин, вздохнув, переименовал Джима в Шарика, но от родительских прав не отказался…
Он начал всматриваться в жизнь; он украл из школьного буфета килограммовую гирьку и взвесил ее. Гирька недотягивала тридцати граммов, и Паша гирьку не вернул. В его жизни наступила пора ясности: он понял, что слова вообще не имеют с жизнью ничего общего — вроде гипсовых пионеров с трубами в пионерлагере, где можно кидаться подушками во время тихого часа…
Стояла зима. Уроков Пенкин не учил, получал, что давали, и жил в свое удовольствие, пока однажды на физике не прочел записку следующего содержания: «Пенкин! Идем сегодня в „Неву“ на „Ступени супружеской жизни“?»
Он пошарил взглядом по классу, наткнулся на внимательные темно-серые глаза Анечки Куниной и кивнул.
Сразу после школы Паша помчал в кино, отстоял очередь и на единственный рубль купил два билета на вечер. Дома он понял, что влюбился; бродил как лунатик по квартире, обеда не ел, уроков не учил, полчаса расчесывал у зеркала вихры, а потом еще час простоял, сжимая в красной руке билетики, у входа в кинотеатр и промерз как собака безо всякой пользы — без пользы, потому что Анечка не пришла, а промерз, потому что обещали минус два — четыре, а стукнуло минус десять.
