- По имеющимся у нас данным, все ясно с этим американцем, - сказал он Никите толковательно, развернуто, с подспудным зубоскальством учителя, давно и привычно до безразличия презирающего своих учеников. - Отчизна его не скрывает тревоги, сожалеет, что потеряла несчастного слабака, допустила побег из скорбного приюта умственно отстающего, который маниакально вспышки этой мании подмечены за ним и у нас - называет себя писателем Томасом Вулфом. Обрати внимание на удивительную скромность малого сего: рекомендует себя начинающим Томасом Вулфом, отнюдь не маститым. Потому, надо думать, и зашла у него речь о невозможности возврата домой. Молодо-зелено... Но возврат как раз даже очень возможен и практически необходим, безрассудству у нас будет дана надлежащая острастка. Противная сторона, между прочим, ничего так не желает, как заполучить беднягу назад, спихивать его на нас и не думает никто, этого нет и не может быть. А и вернем! Для нас он нуль, ничто, пустое место, а там пусть народ утешится. Для них, знаешь ли, лишиться возможности утирать сопли вот такому придурку - это уже ущерб и искажение всенародно нарисованной картины гуманизма.
- Шифровка тут, явная шифровка, - горячился Никита, бубнил: - За нос нас думают водить. Никакой он не сумасшедший, болезнь - ширма.
- Не болтай, - остужал Примеров, осклабившись, - америкашка твой товар во всех отношениях негодный. Если его кто и импортировал к нам с умыслом, так не иначе как для насмешки, но у нас на таковые выходки готов ответ!
И матерый начальник, могуче удлинив замускулившуюся руку, выкинул навстречу волнами наступавшим горизонтам серую пирамиду кукиша.
Сомневался Никита, не принимал на веру отеческое двустороннее толкование блужданий американца, а тот веселым умственным отбросом вышагивал впереди, довольный собой, увлеченный происходящим, сияющий, как светофор, держал в руках раскрытую папку, сверял по написанному на листке маршрут и, казалось, сейчас выкрикнет: верной дорогой идете, товарищи!
Шли Аня, Чудаков, оператор, механик, в гараже долгое время невозбранно безобразничавший, да и охранник, который было застопорился в недоумеваниях, вскоре проворно увязался за всеми. Присоединился к Сенчурову Моргунов, пыхтя одышливо, как от чрезмерных усилий поспешности, вынырнула из боковой улочки машина, из нее выбрались Вавила с Зотовым и тоже пошли, и Вавила не протестовал, когда Зотов с необычайной легкостью освободился от пут.
- Не понимаю я жизни этой новой, неизведанной! - выкрикивал в голове колонны Сенчуров. - Кто объяснит мне, почему моя душа не находит здесь покоя? почему она не в гармонии с окружающим миром?
- Разделяю тревогу господина Сенчурова... - затравленно и не зная, перед кем подобостраститься, лепетал Моргунов.
Лохматый подленько хихикал и озоровал, кривя рожу в беглые карикатуры на Сенчурова и социалиста.
На стыках тени и выхваченных луной очертаний молниями раскрывались двери, и в них входили неведомые многочисленные люди, с молчаливой и деятельной готовностью вливались в строй и шли, не спрашивая ни о чем, важные и красивые от сознания своей дисциплинированности. По краям дороги высились смеющиеся над откровенной своей шедевральностью сооружения, которые на быстром соскальзывании вниз у очередного горизонта сминались и комкались, как бумага. Никита узнал дежурную из гостиницы и старика, который ругался в стенах кремля. Невольно помахал им, а они в ответ улыбнулись. Дорога! Она летела вперед ровно, не ведая уклонов, спусков и преград, и была она проложена, казалось, на какой-то гигантской, жестковатой соломкой присыпанной, в неизвестном направлении катящейся телеге, по бокам которой симметрично крутились, рисуя ломкие дома, деревья и случайно забредших сюда прохожих, мощные колеса.
Заблестела река под удерживающим в равновесии себя беспрестанным копошением мириадов световых частиц лунным колпаком, дорога оборвалась, обозначился крутой спуск, и Сенчуров с лохматым, а за ними и Моргунов уже исчезли где-то внизу, оставив в воздухе только возгласы и смех. Усмиренным и тихо вдумывающимся взглядом посмотрел Никита на нежную игру колпака, на светлом фоне которого вязли ноги калик перехожих в обрывках пути, срывались куда-то тулова, катались мячиками по резко очерченному краю беспокойные головы и пропадали, срезанные невидимым лезвием. Словно опрокинулась телега! В судорожном беспорядке, не поспевая за собственными криками, спускались к реке, а те, что попали туда раньше и толпились теперь у воды, встречали падающих бранью и тычками. У самого берега покачивалась на скупой волне большая плоская доска парома, и мерно, без всякого интереса к подлинной живости движений покачивался, словно в безвоздушном пространстве, угрюмый паромщик.
- Товарищ Карачун? - неуверенно спросил Моргунов паромщика; опасался какой-то недобро ощетинившейся в нем профессиональной значимости.
- Может и Карачун, а может и нет, - ответил тот сухо, здешне знатный. - Разницы теперь не разглядишь.
Круглыми от страха глазами смотрел Сенчуров на тяжело мерцающую у его ног воду. Зотов, когда подошла его очередь становиться на паром, спросил:
- Паша, ты?
- Проходи, - ответил паромщик, сурово пренебрегая.
- Вопрос у меня...
- Там разберемся.
- Вопрос у меня, Паша, скажи, каково теперь тебе?
Паромщик отрезал:
- Таково и тебе будет.
- Неужели? - вскрикнул Зотов. - Плохо, да? А я всегда хотел как лучше!
Оттолкнул его угрюмый, не алчущий жарких слов и терпких запахов действительной жизни работник мертвой реки, отверг. Теперь Зотов уже на пароме, рядом с Чудаковым, который, вспоминая свою внушительность, расправляет плечи. Выпячивает грудь Чудаков, думая о былом благообразии, не думая о племяннице, которую потерял из виду и выбросил из сердца, забыв даже, что какое-то мгновение назад, ступая на колеблющуюся под ногами доску, слабеньким голосом вписывал еще в завещание свои безумные, чуждые всякой логике проклятия. Вавила утешительно встал плечо к плечу с Сенчуровым, и обнял бы его, да отяжелевшая, закаленная смертоносной жизнью рука не поднималась.
- Все? - куда-то во тьму берега прокричал вопрос паромщик, сложив, не поднимая рук, какие-то кистеобразные обрубки рупором у рта.
- Все! - отскочило эхо от опустевшего обрыва.
Выплыли на середину реки. Лохматый, шутейно бутузясь, сидел на плечах у паромщика, из-под шерстистой ладошки высматривал новую землю, подтянув к самым глазам нанизанную на мясистые губы ядовитую ухмылку. Доска заваливалась в воду, и свинцовые волны с барабанной дробью катились по ногам притихших пассажиров.
- Пошевеливай! - весело кричал лохматый паромщику, который ничего не делал, только держал на себе легкомысленного беса, но оставался мастером своего переправного дела.
И здесь пристроился, с завистью подумал Зотов. Пока паромщик и лохматый не оставили их, не было великого страха у отплывающих, но как высадились на остров, а те двое не сошли с парома и вдруг отодвинулись на нем от берега, заплакали все и, сбившись в баранью кучу, надломленно простерли руки к темному небу. Видели они, что паром удаляется, а лохматый по-прежнему восседает на паромщике, размахивая руками или даже какими-то вымпелами, принятыми в моряцком обиходе, и по его размытым телесным границам бегут разноцветные сполохи - как если бы крашеные лампочки вереница за вереницей зажигались, малюя богатое убранство. Рассеялась, впрочем, прелесть и слава намалеванного мирка, уединилась в океане мрака до исчезновения.
Посередине острова крупно и загадочно круглилось черное. Откуда же знание взялось мер и действий, которые следовало предпринимать? Сенчуров первый схватился за лопату, и Моргунов тотчас последовал его примеру. Откуда лопаты взялись? На всех хватило. Стали копать, выкапывать круглое. Оказалось огромным черным яйцом. У людей в сердцах были тепло и нежность к жизни, и нужность была поделиться этой теплой нежностью. Медленно, без толкотни, без грубого дележа мест на никудышние и лучшие, да и в трепетной опаске повредить тонкую скорлупу яйца, они легли на непроглядную поверхность. Не ощущалась одним человеком ее овальность, так она была велика, и только по тому, что кому-то пришлось лечь на большой высоте, другие оказались ниже, а третьи и вовсе были вынуждены покоиться у самой земли, можно было сделать верное заключение о форме выкопанного предмета. Кому не хватило сразу места на скорлупе, те терпеливо ждали благоразумного уплотнения товарищей, а когда иным не хватило окончательно, то уж осторожно легли эти последние поверх успевших, и оттого все получили еще больше надежного, неиссякающего тепла, и жизнь, спрятанная в яйце, живыми телами, из которых брать можно было теперь безвозмездно, согретая, успокоенно стала достигать своего полного вызревания.
