Михаил Литов
Первенец
ГЛАВА ПЕРВАЯ
С некоторых пор в нашем районе мое внимание привлекал старый трехэтажный дом, стоявший в окружении глупых высотных коробок современного градостроительства. Он предназначался на снос, и жильцы давно выехали. Как водится в таких случаях, шпана выбила стекла, рамы и двери исчезли словно по какому-то волшебству, и вообще все, что по тем или иным причинам не было вывезено, очень быстро растащили окрестные жители.
Но в одном окне сохранились и рама, и стекла, и даже занавесочка. Я часто проходил мимо этого дома и, под влиянием какого-то неясного побуждения, старался высмотреть, не живет ли кто в этом единственном сохранившем жилой вид уголке. Но ни разу я не заметил в том окне ни огонька, ни движения, ни какой-нибудь человеческой тени.
Дом был брошен, был оберечен, а все как-то стоял и стоял и никто его не сносил. И надо сказать, что если все вокруг выглядело по-летнему ярко, пестро и живо, даже, может быть, имело какой-то чересчур развинченный и хмельной вид, то сам дом производил, по крайней мере на меня, весьма зловещее впечатление. И вдруг я стал его обитателем.
Это случилось потому, что я разругался со своей женой Агатой. Благоверная накинулась на меня так ожесточенно и бурно, что я после минутной оторопи и сам впал в неистовство и, даже выбежав на улицу, еще продолжал что-то кричать, воображая, что бросаю обвинения непосредственно в лицо Агате. А затем я подался прочь, и ноги сами понесли меня к тому дому. Я поселился в клетушке, настолько опустошенной и разоренной, что трудно было представить ее недавнее нарядное прошлое. Кровать мне заменила куча мусора.
Миновала ночь. Оказалось, что в соседнем с моей конурой помещении живут люди, мать и ее две малолетние дочери. Я услышал их возню за стеной и прошел к ним познакомиться. Я объяснил, что поселился рядом с ними в брошенной комнате, выразил надежду, что мы не помешаем друг другу, а потом спросил:
- Почему вы не выехали вместе со всеми жильцами?
- И никогда отсюда не уедем, - решительно ответила мать, которая перед тем предложила мне называть ее Фенечкой Александровной. - Как жили здесь, так и будем жить. Отсюда никуда не тронемся!
Очевидно, разным ответственным лицам приходилось вести нелегкую борьбу с бойкой и своенравной Фенечкой Александровной. С внутренней усмешкой, защищавшей меня от этих неожиданных соседей, грязных и сумасшедших, я понял, что они ждут от меня страшных рассказов, объясняющих тайну моего появления в зловещем доме. Я сказал: пишу книгу, мемуары, воспоминания о своей многотрудной и остросюжетной жизни.
- А! - воскликнула Фенечка Александровна. - Вы писатель? Вы верите в Бога?
Я пропустил ее религиозный вопрос мимо ушей и спросил в свою очередь:
- Что вас удерживает в этих руинах? Неужели вы думаете, что в новой квартире вам будет хуже?
- Как же мы покинем эту комнату, - ответила женщина с чувством, после того как пережили здесь столько необычайных событий, явлений? Здесь витает особый дух, флюиды такие... о, такие монады... здесь воздух напоен волшебством, и в любом другом месте нам будет просто-таки никак...
- Но вас все равно выселят, - возразил я.
- Для этого им придется убить нас.
Фенечка Александровна была женщиной средних лет, с худым некрасивым лицом, странные, как бы запутанные черты которого заставляли предполагать, что любой народ не без оснований признал бы ее своей. Я хочу этим сказать, что некий результат беспорядочных и неразборчивых связей между народами обнаруживался в этой энергично бытующей особе. И наверное, поэтому она довела до настоящей стихии свои любовные сношения, превратила их в своего рода стихийное бедствие, наваждение, так что все ее дети, как здравствующие, так и умершие, происходили от разных мужчин и все они тоже имели признаки какой-то странной, подозрительной, словно бы и вовсе не земной национальности. Это было своего рода вавилонское столпотворение, которое умерялось лишь повышенной детской смертностью, царившей в семействе Фенечки Александровны, да безвозвратным исчезновением случайных папаш.
Она верила в нечистую силу, переселение душ, пророчествующих старичков, которые имеют обыкновение подворачиваться в самом неожиданном месте и наговорить много важного и мудрого, в предательски завлекающий папоротник ночи на Ивана Купала, в русалок, ведьм, домовых и в параллельное существование других миров. Меня раздражала ее уверенность не только в собственном бессмертии, но и в том, что она уже сейчас одновременно и полноправно обитает во многих мирах. Разумеется, она знала, чье бренное тело носило ее праведную душу в прошлом. Не буду называть этих именитых и достойных граждан, отмечу лишь такое противоречие в умствованиях Фенечки Александровны: с одной стороны, она будто бы была некогда знаменитым поэтом, прославившим свое имя бесподобными одами и балладами, с другой, всегда оставалась не чем иным как Феничкой Александровной.
Эта семейка сочла меня человеком, крепко побитым жизнью. И они полагали, что моя нынешняя обездоленность неплохо сочетается с их якобы ущемленным правом жить там, где им по душе жить. Чтобы как-то приукрасить мою жизнь, они подарили мне подстилку и рваное одеяло; и они делились со мной скудной провизией, ибо я в эти дни вообще нигде и никак не добывал средств к существованию. Сами они кормились пенсией, которую им удалось вырвать за счет смерти или даже чуть ли не героической гибели одного из папаш. Фенечка Александровна не раз провозглашала, что мы единомышленники, что таких, как мы, в мире единицы и нам следует держаться друг за друга. Я понимающе и согласно кивал головой.
Чтобы понять, как моя нелепая размолвка с женой переросла в опасное и жуткое приключение, необходимо сразу получше разобраться, что творилось в голове и душе моей новой знакомой. Но вот еще один важный момент. Фенечка Александровна, положим, носила немыслимое рванье. Однако ей для разных забот продления жизнь приходилось иногда покидать наши развалины, а потому она имела для выхода более или менее приличное платье. Дочери же ее никуда не ходили и просто копошились в грязи. Их комната никогда не убиралась, ели они, главным образом, хлеб, и повсюду на полу лежали и пылились хлебные крошки, а о том, что это тоже было пищей, я еще расскажу подробно чуть позже.
Меньшая девочка называлась Глорией. Ее ножки сгодились бы на то, чтобы она с удобствами гарцевала на школьном глобусе, и в свои три года она говорила не лучше первобытного человека. Между тем мать с сестрой не только понимали Глорию, но даже считали ее гугуканье и булькание признаком высокой музыкальной одаренности. Завывала Глория, пропагандируя свой вокал, часто, даже слишком. Кончив петь, она с жалобным плачем ковыляла на рахитичных ножках к столу, выпрашивая кусочек хлеба, а когда ей давали, успокаивалась, но тут, собственно, и начинались главные похождения этой юной жизни. Неподвижно стоя и поедая добытый пением хлебец, девочка в то же время справляла малую нужду. И всякий раз лужица напускалась не там, где это было приемлемо даже по весьма скромным представлениям Фенечки Александровны о гигиене.
Глория заблаговременно поднимала вой, зная, что сейчас мать разразится ругательствами и погонит ее за половой тряпкой. Так оно и выходило. Вооружившись тряпкой, крошка ползала на коленках вокруг лужицы, и тут уже ее вечно голый зад выдавал намерение не отстать от передка и цедил какую-то прямо-таки ветхозаветную гадость. Тогда мать хваталась за голову, не зная, как еще выразить отчаяние и усталость, и все приходили к единодушному выводу, что продолжать уборку - занятие бессмысленное, нудное и бесплодное.
Поскольку питание и переработка пищи были постоянной заботой Глории, но не всегда старшие снисходили до ее голодных заклинаний, время от времени она обращалась словно бы к крестьянскому труду, собирая с пола урожай крошек. Большим счастьем для нее было обнаружить где-нибудь в углу заплесневелую корочку хлеба и мгновенно отправить в рот. Я не испытывал к ней жалости. Напротив, я испытывал к ней жгучую, невероятную ненависть. Не берусь и объяснить, как и за что я в такой немыслимой степени возненавидел создание, которое в действительности заслуживало только жалости.
Однажды Фенечка Александровна вызвалась устроить мне встречу с таинственным и необъяснимым, для чего я должен был выпить приготовленное ею зелье и начать длительное голодание. Подозревая, что в случае отказа женщина все равно обречет меня на голод, я согласился и только спросил, испытывала ли она предлагаемый метод на себе. Фенечка Александровна, восторженно хмыкнув от нахлынувших воспоминаний, заявила:
- На седьмой день я встретилась с тем, кто с той поры мой неизменный поводырь. Возможно, ты ничего не увидишь и никого не встретишь, Нестор, но!.. ты обязательно испытаешь какое-нибудь сильнейшей чувство, ощущение, какой-нибудь страх или восторг... На седьмой день ты достигнешь гениальности, а тебе, как писателю, это совсем не повредит.
