Да, что-то было тут не так. Пусть только в иллюзорном мире, но я имел намерение убить Глорию, однако не убил. Я и пальцем ее не тронул, и все-таки она была мертва. И все это странным образом совпало, завязалось в один узел, но что-то в то же время не состыковывалось в этом совпадении. И если для окружающих, для следователей и врачей и даже для самой Фенечки Александровны картина гибели Глории была совершенно очевидной и понятной, то для меня она, похоже, становилась чем дальше, тем непонятнее и запутаннее. Может быть, все дело в том, что отношение этих окружающих к плачевному концу девочку оставалось совершенно простым и определенным. Горестным, сочувствующим или безразличным. Сказать о себе и своем отношении того же я не мог. Я сам по себе стал... каким-то другим.
Я вдруг с полной ясностью осознал, что не общение с Фенечкой Александровной и ее выводком и не ссора с женой удерживали меня в заброшенном доме. Положим, это было понятно и раньше, но сейчас я почему-то должен был твердо и четко обозначить это. А дальше снова начиналась неразбериха.
Зелье сумасшедшей и глупой колдуньи, чью дочь я едва не убил, а лучше сказать, почти убил, перестало воздействовать на меня. Мой разум был абсолютно чист. Однако я не вставал и не уходил. В конце концов я, конечно, встал, но и тогда я не ушел. Ничто незримое не становилось преградой между мной и домом, где меня ждала Агата, и все-таки несомненно была сила, которая завлекла меня в заброшенный дом и удерживала здесь.
Вполне вероятно, что дело отнюдь не шуточное. Я вдруг испугался, что эта чужеродная, вряд ли исполненная добрых чувств и намерений сила внедрится в меня. А может быть, уже внедрилась? Закралась в мою душу? Свила гнездо в моем сердце?
Страх заставил меня похолодеть, а вместе с ним пришла потребность в движении. Медленно проникла в мое сознание неотвязная мысль, что где-то в доме, околдовавшем меня, должен существовать настоящий, активно действующий наяву, а не только в моем воображении, источник этой враждебной, понемногу забирающей власть надо мной силы.
Я находился на втором этаже, а теперь мне пришло в голову, что необходимо спуститься вниз, на первый этаж или даже в подвал, и все там хорошенько обследовать. Дневной свет хорошо освещал внутренности дома, поэтому я довольно бодро миновал коридор и лестницу. Но когда я спустился к тяжелой металлической двери подвала и, приложив некоторые усилия, открыл ее, предо мной простерлась непроглядная темнота, и я спасовал.
Собственно говоря, я и не собирался совершать что-либо героическое. Сердце не влекло меня к подвигам борьбы с невидимым чудовищем. И сказать, что я услышал зов, как бы даже приказ и ощутил потребность повиноваться, а потому и побежал туда, вниз, тоже было бы преувеличением. Просто мной на мгновение овладел исследовательский дух, но иссяк, когда я убедился, что для полноты исследований необходимо углубиться в кромешный мрак.
Какой глубины этот подвал и как далеко он простирается, определить было невозможно. Я, стоя на пороге, вглядывался в такую густую темноту, что она казалась напрасной, и вслушивался в тишину, невероятную, как тишина самой вечности. Дневной свет выхватывал лишь несколько серых ступенек, усыпанных штукатуркой. И запах... Он вдруг стал обволакивать меня. Не назвал бы его вонью, но и приятного в нем было мало, между прочим, мне внезапно пришло на ум, что он-то и выдает присутствие в подвале чего-то живого. Ну конечно! Там кто-то был, затаился, может быть, наблюдал за мной.
У меня закружилась голова, как если бы я стоял над бездной. От запаха, если не от страха, к горлу подкатила тошнота. Я вдруг страшно обессилел, и мне пришлось ухватиться за ручку двери, чтобы не упасть. Дверь, которую я при этом толкнул, легонько шевельнулась и жалобно скрипнула. Этот звук привел меня в чувство.
С трудом я поднялся на второй этаж и доковылял до своего логова, мечтая об одном - поскорее лечь. Но там у окна стояла моя жена Агата. Когда я вошел, он повернула ко мне лицо и внимательно посмотрела. Не знаю почему, но я опустил голову, как провинившийся школяр.
- Как ты меня нашла? - спросил я, тяжело опускаясь на подстилку.
Она усмехнулась.
- Да я давно тебя выследила. Но все ждала, что ты перестанешь дурить. Как теперь вижу, напрасно...
Глядя на ее свежее красивое лицо, на которое как раз упал лучик заходящего солнца, я проникался верой, что еще в состоянии воскреснуть, отделаться от нелепых страхов и тех отвратительных выдумок, которыми жил в заброшенном доме.
Я разволновался, ощутив прилив новых сил. Мой голос дрожал, когда я воскликнул:
- Ты меня накормишь и согреешь? Я чертовски голоден, даже устал здесь, хотя ничего не делал...
- Пойдем домой, Нестор.
Она решительно шагнула к двери, а поскольку не сомневалась, что я последую за ней, то и шла не оглядываясь. И действительно, я проворно вскочил на ноги и побежал за своей женой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я отправился к дяде Самсону в надежде, что он даст более или менее разумное толкование происходящего со мной. Сколько я себя помню, я всегда относился к этому своему родичу со смешанным чувством почтения, подозрительности и любопытства. Ему было под пятьдесят, но немалая разница в возрасте не мешала нам прекрасно понимать друг друга. Склонный вести беспорядочный образ жизни, что часто болезненно отзывалось на людях, вынужденных в той или иной мере соприкасаться с ним, дядя уже давно лишился расположения всей нашей родни, да и сам никого из них, кроме меня, не жаловал. Обо мне говорили, что я "пошел по стопам вертопраха Самсона".
Вертопрах Самсон любил выдавать себя за ученого, действительно интересовался разными науками, в особенности минералогией, и даже, говорят, собрал в свое время замечательную коллекцию редких камней, которую, однако, весьма быстро спустил на фу-фу, чуть ли даже не пропил. Но его главным увлечением были, я полагаю, всевозможные мистические направления, вроде парапсихологии и даже примитивной ворожбы. Так что когда среди нашей родни заходил разговор о таинственных опытах дяди, то отзывались о них с тем ироническим оттенком, с каким обычно говорят о проделках сумасшедшего.
Был теплый вечер. На пути к автобусной станции стояла маленькая и, если верить молве, весьма древняя церквушка, и, проходя мимо этого святого места, я увидел в церковном дворике странную нищенку. Я всегда любил смотреть на этот дворик с его аккуратными деревцами, клумбами и грядками и с миниатюрной, словно игрушечной церквушкой посреди. Сейчас он был пуст, и только убогая фигурка нищенки, опустившей голову и крепко задумавшейся о чем-то, виднелась на асфальте.
Нищих в нынешнее время развелось слишком много, и я больше никому не подаю. Но тут я, Бог весть почему, ступил за церковную ограду, приблизился к старухе и протянул несколько скомканных бумажек, которые приготовил еще на ходу. Она подняла лицо, как бы глубоко запрятанное под грубым платком, и это старое отталкивающее лицо поразило меня своим злобным выражением. Я отдернул руку, ничего ей не дал и поспешил прочь. Может быть, ее рассердило, что я полез к ней со своим подаянием в минуту, когда она вовсе не была "при деле", а просто стояла посреди церковного дворика, думая свою думку? Если так, то это довольно странно. Мне представляется, любой нищий готов в любую минуту со смирением принять какую угодно милостыню, такая у него работа. А эта сверкнула на меня глазами как взбешенная змея.
Как бы то ни было, я продолжил путь к дяде Самсону, который жил в деревне Лисий Бор, где непонятно зачем купил год назад ветхий домишко. Сойдя с автобуса, я долго месил пыль на ужасной дороге и к месту прибыл уже глубокой ночью.
Дядя был мертв. В общем, дело обстояло так. Я постучал в дверь самсоновой развалюхи, и она ответила мне ворчливым скрипом неожиданно прочных запоров. В окнах не горел свет, дом выглядел в темноте огромным причудливым пугалом. Я заглянул в одно из окон, и мне почудилась в глубине комнаты, на кровати, чья-то весьма широкая тень, дядина, как я тотчас решил, поскольку дядя был именно плотен и грузен. Я забарабанил по стеклу, но снова не добился никакого отклика. Не пропадать же было на улице... Я забрался в дом через окно, мне удалось его открыть. Включив свет, я убедился, что дядя мертв. Он лежал на кровати, умиротворенный, бледный и бездыханный.
Несколько мгновений постояв над ним в остолбенении, я кинулся в деревню за подмогой, совершенно необходимой в столь дурацкой ситуации, в какой я внезапно очутился. Однако деревня спала, и никто мне не открыл. Тут не открывали по ночам разным незнакомцам и странникам. И даже человеку, который кричал, что дядя Самсон, обитатель этой деревни, отдал Богу душу.
Я вернулся в дом, решив ждать до утра. Выключил свет и, не раздеваясь, лег на еще одну кровать, бывшую в дядиной комнате. Но темнота словно приблизила труп, обожгла мне душу ощущением его непосредственной и почти осязаемой близости. А это было невыносимо. Я вновь зажег лампочку, и тогда уже не мог не оторваться от созерцания таинственного дядиного покоя. Я понял, что не усну.
