Своим…............знамениты
.......................................
у беспокойного Никиты
.......................................
.......................................
.......................................
...............................стучал
..............................обещал
.......................................
.......................................
.......................................
.....................дети кукурузы
.......................................
.......................................
Саша заскучал, бросил рукопись (копию, они только копию все время трепали, сама рукопись была накрепко зашита в одежду), встал, послонялся по квартире, поиграл с Черномырдиным. «Скорей бы этот проклятущий Мельник вернулся! Я тут рехнусь…»
Он включил телевизор: было время дневных новостей, по всем каналам только и говорили, что про ураган «Марина», который потопил целый американский штат. Пропасть народу утонуло. Ураганы называли женскими именами, это было очень верно: женщина может принести в жизнь человека такие ужасные разрушения — не всякий выдержит… Показывали людей, у которых погибли дети или другие близкие люди: эти сплошь были черные, белых мало было. Буш опять справился плохо. Уж который ураган — а он так ничего и не понял, этот Буш. Все говорили, что он глуп, как пробка. «Удивительная страна Америка: президент у них — клоун, читать не умеет, то с велика упадет, то гамбургером подавится, и — ничего, живут как-то…» Саша еще не был в Штатах, да и не больно-то хотел туда. Он еще и Европу далеко не всю объездил, в Париже не был. В Париж — хотелось. Он собирался повезти Катю в Париж, когда они поженятся… «Катя сейчас сидит на лекции, наверное… Надо было не убегать из парка, а подойти к Олегу».
А Олег в Штатах был; он рассказывал, что черные там совсем оборзели, не работают, только торгуют дурью да права качают. Потому, наверное, они все и утопли, что привыкли жить спустя рукава, ни о чем не думать и у властей сидеть на шее — во всяком случае, так сказал бы Олег, это Саша знал точно. Саша был с таким суждением в принципе согласен; но, когда показали черного малыша, с виду Сашкиного ровесника (и пальчики такие же маленькие, страшно взять в свою лапищу — вдруг сломаешь…), у которого вся семья потонула, ему сделалось грустно и нехорошо, и он выключил телевизор. Черномырдин вспрыгнул к нему на колени и заурчал. Он стал опять играть с Черномырдиным: чесал, гладил его нежную шерстку. Только так и можно было не думать про плохое. А Лева все сидел по-турецки на диване и писал в своем блокнотике.
— Ха! — сказал вдруг Лева. — Ха!
Он явно ждал, что Саша спросит его, что означает это торжествующее «ха». Но Саша нарочно не спрашивал. Тогда Лева опять сказал:
— Ха! По крайней мере одну гипотезу мы теперь можем отбросить.
— Какую гипотезу? — фыркнул Саша. — У нас что, были какие-то гипотезы?
— Гипотезу о том, что это Пушкин. Это никакой не Пушкин, а наш с тобой современник. Вот, смотри, я тут довольно много слов разобрал:
Нечаянно пригретый славой
Наш царь за рюмкою вина
.......................двуглавый
..............................окна
...старых…....................
Устами…......................
.......................................
.......................................
............................свете
...........над чаркою дремал
...........................устал
В ночь рубежа тысячелетий
......решившись…...........
Отдал Владимиру престол.
— Этот болван повторил очень распространенную ошибку: будто бы третье тысячелетие начинается первого января двухтысячного года, тогда как оно начинается первого января две тысячи первого… И тем не менее… Это же про Ельцина…
— С чего ты взял? — недовольно спросил Саша. — Там написано: «Борис отдал Владимиру»?
— Нет, Бориса я тут не вижу…
На остальных строчках — мало того что исчерканы — еще сверху сидела здоровенная клякса.
— Тогда почему Ельцин? Мало ли было всяких Владимиров! Да и Борисов тоже — как собак нерезаных…
— Владимиров и Борисов было много, — согласился Лева. — Тысячелетий было мало.
— Да, верно… Всего два.
— Ну, не два, конечно, а значительно больше…
— Как не два?! Белкин, ты в уме?
— Жизнь на Земле не с рождества Христова началась… Что ты таращишь на меня глаза? А древние греки, по-твоему, когда жили?
Саша никогда конкретно не задумывался о том, когда жили древние греки: может быть, в средние века… А когда были эти средние века — черт их знает…
— Ладно, ладно, — сказал он. — Пусть не два. Тем более могло быть много рубежей. Может, этот Владимир как раз и был древний грек. Ты всех древнегреческих царей знаешь?
— Владимир — это русское имя, а не греческое.
Лева, однако же, не знал — если предположить, что в стихах все-таки говорится о России, — какой царь взошел на российский престол в одна тысяча первом году: может, Владимир и взошел… Хотя ему смутно помнилось, что в одна тысяча первом на Руси еще государственности не было… В общем, Лева слегка засомневался. Но теперь не сомневался Саша. Он с самого начала считал, что Левино объяснение правильное; спорил он просто из чувства противоречия, потому что Лева малость раздражал его, и еще потому, что ему очень хотелось, чтобы рукопись все-таки оказалась Пушкиным, и он был жестоко разочарован.
— Я еще вот что вспомнил, — сказал Лева, — мы прошлый раз читали «газ зажигают в фонарях»… Я, конечно, в технике не очень… Но все-таки мне кажется, что при Пушкине газового освещения еще не было. Он при свечах жил.
— Да чего уж там, — с грустью сказал Саша. — Газовое, не газовое… Если этот жулик паршивый позже двухтысячного года писал — там и электричество найдется, и мобильные телефоны… Да и не жулик он вовсе, а просто шутник.
— Разумеется, — согласился Лева. — Не мог же он всерьез надеяться кого-то обмануть этими стишками… Но тогда я и вовсе ничего не понимаю… Из-за этой глупой шутки на нас всех собак спустили… Тут что-то не так.
— Белкин, погоди-ка… — Саша наморщил лоб. — Погоди…
— Что?
— Белкин, я ничего не понимаю… Ведь я нашел… то есть молдаваны нашли эти бумажки под беседкой!
— Ну и что?
— А то, что беседка была старая-престарая… Бабка, у которой я купил этот участок, мне раз пятьдесят хвасталась, что и дом, и беседку, и летнюю кухню — короче, все строения построил ее покойный муж. В шестидесятых годах. А раньше там был голый пустырь. Как же этот шутник мог в шестидесятых написать про двухтысячный год?
— Ты просто неправильно понял бабку.
— Что я — идиот? Она мне все уши прожужжала про своего мужа — когда он какую грядочку вскопал… Я уж не знал, куда от нее деваться.
— Значит, сама бабка и написала эти стихи. В двухтысячном году. Разломала пол, спрятала рукопись, потом снова заделала. Или сын ее, родственники, гости…
Саша почесал в затылке, ухмыльнулся. То, о чем говорил Лева, было не только глупо, но и вряд ли возможно: коробочка лежала не прямо под полом, а довольно глубоко в земле. Вздумай Саша на месте беседки сделать не баню, а, скажем, клумбу цветочную или газон, — молдаванам не было б надобности рыть яму для фундамента, и рукопись по сей день покоилась бы там, внизу, и никому не причиняла неприятностей. Потом, у бабки, если верить ее словам, не было ни детей, ни родственников. И если даже представить весь этот идиотизм: какие-то бабкины знакомые (такие же старушонки) в двухтысячном году вскрывают пол, роют под ним яму в полметра и запихивают туда коробку со стихами, для чего-то написанными на старинной бумаге пушкинским почерком, — почему в таком случае они не забрали эти бумажки, когда бабка затеяла продавать участок?! Ведь это были для них ценные и важные бумажки, если они из-за них затеяли такие хлопоты! Да нет, нет: надо видеть бабку, чтобы сразу понять: отродясь она никаких стихов не писала и не закапывала…
