И бабы, бабы!
Да, бабы-бабы. Без детей.
Свое лишь детство признавал. Другого не дано.
Неясное какое-то еврейство. Молитва разномастная.
И сплевывает, и крестится. И свечи ставит.
Запутал Господа.
Ну и понес очередное наказанье.
«Все, как у разных» – вот его девиз.
Я преданный, но многим людям.
А слов-то выбор жалкий. Живописать-то нечем.
Да и не помнит он заката или морской волны.
Звук выстрела сравнил надысь с падением доски на стройке.
И долго с этим бегал.
Сейчас, когда почти нет строек, сравненьем этим не сразишь.
Долго помнил и распространял:
«Хочу окно, заполненное морем хоть наполовину».
Сочли не мастерством, а жалобой.
Не получилось. Нет читателей.
И мастерство уходит в ночь.
Ах, бабы, бабы…
Да, так нет в энциклопедии.
Что же делать? Путь один.
Облить помоями британский Кембридж.
Их, кстати, что-то долго не ругали.
Или попробовать пролезть с другой строки.
На букву «м». И по другой профессии.
Мыслитель.
Да. Мыслитель.
Без наследства.
Мыслитель без трудов.
Мыслитель. Мыслящий. Как там будет по-латыни?
Когда от средней школы остался только Друккер…
Как по-латыни мыслитель мыслящий?
Homo odinokiy.
На колене одна рука и подбородок на второй…
Но это же все не его.
Ни подбородок. Ни колено.
Ах, бабы, бабы.
А может быть, не раскусили?
Да, пожалуй… Не поняли… Пожалуй, да.
Не расшифровали…
Высок, глубок, разнообразен.
Сплетен в клубок – не расплести.
Оставим все потомкам.
Они внесут в тот том.
В том тот!
Но только чтоб не исказили.
Пожалуй, надо будет еще раз: год рожденья, имя.
Крупно вырезать на камне.
Не фотографию. Она сотрется.
А имя глубоко в гранит. При жизни.
Намиоту заказать. Пусть врежет.
И за деньги читателями обрамит.
Раскрыта книга с неким изреченьем.
О низком качестве сапог в период тоталитаризма.
С исчезновеньем строя, кстати, исчезло и правописанье.
Тота… Тато… Лито… Лита…
Некому следить. Филологи ушли в торговлю.
А ветер дует. Море светит.
Вода, как синька. И белье на мне.
Казалось бы, пиши и размышляй. И получай от одного другое.
Так нет. В энциклопедию ушел.
На букву «ж» перебирает немногих мыслящих…
Там тоже путаница.
Вот это «ж», из палки со скобками.
Оказывается, не применяется.
Там «j» (джи) и «г», как наше «д», и «эйч», как наше «н».
То есть совсем другие люди.
У них же нету, просто нету «ж».
Так в чем вопрос? Так где же Кембридж?
Ах, бабы, бабы!
Что же вы меня родили на букву «ж»?
Хотя там было и «м» и «д» и «зэт».
Из вас я вышел. В вас исчезну.
И понесет меня от нас в себе какая-то из вас.
Я знаю, знаю где. Вот тут я…
Вот это знаю я.
И как ни в чем уверен.
Неси, неси. Отродье Божье.
И все-таки руками. Руками вам не надо было трогать меня лично.
А вы под видом санитарок, продавщиц, преподавателей английского, физичек. Зачем? Зачем вы трогали меня руками.
Истерли всю профессию под корень.
И неужели профессия так отличает женщину от женщины?
Да нет же. Я там был. Нет, нет.
Все одинаково.
И даже врач, которая все знает и говорит о нервных окончаниях.
Все так же – замуж. Замуж.
Ты не понимаешь. Семья. Семья.
Да.
Я по-прежнему, уже по-старому, не понимаю.
В энциклопедии себя ищу, теряю время.
Мне только жаль и поисков, и этих описаний.
Так что же я писал? Так нет меня нигде.
Так что там слушали, запоминали?
Так что ж я делал эти тридцать лет?
Я помню, где-то выступал.
Какие-то такие крики «Браво!», «Еще давай!»
Чего давать? Что было? Вот кошмар.
Ни дома. Ни семьи.
Ни творческого, в душу вошь, наследия.
Одни рецепты в книжках записных.
И правила приема внутрь.
…Внутрь чего?! Я был?! Я спрашиваю вас!
Кого вы узнаете?
Очнулся в шестьдесят. Вот вам и здрасьте.
И жил – хотел. И пил – страдал.
Любил и целовал. Прошел обратно – нет следов.
Исчез бесследно. Не нашел себя.
Но сам себя запомнил.
Так кто же там вставляет в том?
Бабы, бабы.
Так я не жду от них, как и от мужиков, как и от всех людей.
Не вставили. Черт с вами.
А что? Такая толстая?
Могла бы толще быть на одного.
Одна страничка.
Чуть увеличить «ж», уменьшить «м», и отказать «иксу» – «х» по-нашему.
Зазнался. И репертуара нет.
О чем и говорит болтливость до концерта.
Потом ищи… А мы все есть.
А ну давай энциклопедию полегче.
Для легких жанров. Для своих.
Для литераторов, мыслителей бессмертных.
Для авторов одной-двух шуток.
Для куплетистов.
Для красивых женщин, исчезнувших всего лишь в тридцать лет.
Для мужиков, блистающих в компаниях бесплатно.
Для выпивох обнявшихся.
Для добрых, милых, не подозревающих врачей в компании – «Ну, это излечимо».
Для узеньких альбомных живописцев.
Поэтов разных годовщин.
Для ярких нищих, сумасшедших.
Для пляжных старожилов.
Для дам крикливых.
Для всех, кто нам запомнился.
Свой том. Свой дом. Своя доска.
Для легких жанров, коротко живущих.
Энциклопедия Одессы для всей Земли.
И всей Земли в Одессе.
И всех евреев.
Пере… недо… и не кочевавших.
Чтоб не забыть случайно про живых.
А мертвые себя напомнят сами…
Умоляю Тебя, оставь их,
Пусть их не тронет,
Каждый день с ними дорог мне.
Недостоин я просить.
Если разрушаешь мое здоровье – пощади их.
С ними в мою душу входит покой.
Дни становятся ясными, смех простым, остальное – посторонним.
Пощади их.
Они Тебя несут в себе.
Все человечное – Твое.
Не Твое – все ложь.
Чего во мне и моих товарищах…
Ибо ищем выгоду после слов.
Всем дай их.
Сними ненависть мою. Не пойму отчего.
Выдержки дай мне.
И сдержанности.
Избавь от желания нравиться.
Так мало людей нравится мне, и я беспокоюсь.
Дай понять, за что наказываешь людей.
Почему их так много.
Избавь от мщения.
Дай покой ночью.
И оставь мне их.
Ты наказал меня ленью, от которой смрадно разлагается нутро.
Жадностью, отчего непослушны руки.
И слабостью,
И сомнениями,
И недовольством,
И пороком,
И выделением дурного в человеке,
Разве снимаю грех, перенося его на бумагу?
Дай понять, что делаю.
Дай силу принять оценку.
Если кому-то нравится предмет несдержанности – речи мои, есть ли тут радость мне?
Дни летят…
Гонишь меня.
Суди сам.
Верю в легкость, с которой…
Верю в облегчение.
Коль суждено еще побыть среди живых —
Дай выдержать новость и оценить.
Помоги пройти посредине, по интуиции, внушенной Тобой.
Оставь их со мной.
Это наша ночь.
Мы в празднично украшенной огнями темноте медленно вращаемся, вцепившись пальцами ног в земной шар, подставляя луне то спину, то живот и пытаясь определить свою судьбу по звездам.
Сегодня мы собрались, чтоб посмотреть и поддержать друг друга.
Это наша самая праздничная, самая коллективная ночь.
Щелкают-тикают годы: еще не сделано, еще не сделано, еще не сделано, уже не сделано…
Мы стоим на земле, где лежат кости миллиардов ходивших и весело встречавших.
Так же живших от «на грани разорения» до «на грани процветания».
А хозяева третьего над нами слоя костей будут восстанавливать наши лица по черепу и удивляться.
Этот совсем молодой.
А этот совсем здоровый.
А этот страдал, а у этого ранение, а у этого осколок, а этот мучился, оттого что всю жизнь делал не то, что хотел, а то, что обещал.
А его заверяли, что, если будет делать то, что обещает, один раз сделает то, что хочет.
А этот скромный добился успеха.
А этот наглый добился наград.
И они завидовали друг другу.
А этот разбогател и не мог понять, любят ли его женщины и кто именно и бесконечно переписывал завещание.
А этот тридцать лет говорил жене – вот увидишь, мы будем счастливы. И никто не понял – он был или будет прав?
А этот всю жизнь смеялся сквозь слезы, пока не заплакал сквозь смех.
Кто знает, может им удадутся наши морщины, выражения глаз и наши мысли – еще не сделано, еще не сделано, еще не сделано, уже не сделано.
Может им удадутся наши женщины, которые были нами и были гораздо большим, чем им хотелось, – нашей опорой, утешением, первыми испытателями нашего юмора и наших проектов.
Используя их великую выживаемость, решительность, чинонепонимание, политиконаплевание и способность переживать неприятности по мере их поступления, мы судорожно цеплялись за них и часто посылали их вперед.
Наше поколение – выяснят те, будущие, – умело не так любить, как дружить, и предательство, которое давалось так легко, вызывало большие переживания. И наше главное достижение – раскованные дети, дети, непохожие на нас.
