И порадовал Подболотова председатель профкома, когда попросил выступления вне очереди и сообщил, что третья вахта на южном земснаряде вытянула из самого центра Земли неизвестного науке, но огромного зверя. Санслужба уже провела экспертизу, и теперь стройка надолго обеспечена мороженым мясом, а густой шерстью уже утепляют палатки добровольцев, прибывающих на стройку неведомо откуда по комсомольскому набору.
И даже прохиндеи-снабженцы, всю неделю увиливавшие от прямого ответа, наконец-то с точностью до минуты сказали, когда же, наконец, прибудет хлористый кальций, из-за отсутствия которого второй месяц лихорадит великую стройку.
Непривычно хорошо шли сегодня дела...
Но среди всего этого загадочного благополучия по-прежнему щемило сердце у Петра Ивановича, когда искоса, одним глазком поглядывал он на прикрытый позавчерашней газетой столик. Не этого, не победных реляций ждали от него _т_а_м_, за период перестройки _т_а_м_ к подобным новостям уже привыкли и ждали от него, как он понимал, чего-то нового, свежего, качественно другого...
Поэтому болело сердце у Петра Ивановича... и даже не болело, а время от времени на какие-то томительные секунды покидало его жесткое, задеревянелое тело и уходило в жаркую, отдельную от всего темноту, но и там ему было не по себе, и поэтому словно бы нехотя, неверными спотыкающимися шагами возвращалось сердце обратно.
И - странное дело - под самый конец планерки, после неожиданного сообщения секретаря парткома, что у него никаких вопросов нет, сквозь эту сомнительную и, в общем-то, позорную боль (испугался чего-то на старости лет Подболотов!) прорезалось в Подболотове новое, непривычное ощущение. Как будто бы впервые увидел он дощатые, обработанные для красоты паяльной лампой стены, мягкий, словно мыло, грязный серый линолеум, прожженные окурками подоконники, а главное - своих товарищей, собравшихся здесь сегодня, как и вчера.
Охваченный незнакомой для себя непосильной заботой, он сощурился в синем прокуренном воздухе, чтобы заново, другими глазами рассмотреть этих гулких, скрипящих кожей, уверенно ступающих по земле собратьев по великому своему труду, его, Подболотова, смену, которую он суровой рукой выпестовал за долгие, самоотверженные годы, радостно и по праву выходящих из его двенадцатиколесного кабинета...
Он подошел к окну, чтобы видеть их подольше, и увидел сверху, как его орлы, оставившие след на земле от Кушки до Магадана, возятся внизу в предвкушении трудового дня, хлопают друг друга по крутым спинам и радостно, по-детски, заливаются счастливым смехом, бросая друг другу снег за шиворот и в бурки.
"Что бы ни случилось со мной _т_а_м_, - подумал он, - этого у меня никто не отнимет..."
В эту минуту за спиной у него робко кашлянули. Подболотов обернулся.
Первым его впечатлением от Семена была странная мысль: негоже одному человеку столь откровенно, вызывающе, в укор всем остальным, так легко и бережно ступать по земле, это никуда не годится, это надо немедленно прекратить, исправить, пока не поздно, пока его, Подболотова, железная когорта победителей не разглядела этот одуванчик, тополиный пух, потому что победители все прощают побежденным, кроме насмешки над собой. Честный человек Подболотов смутился, отметил про себя, что не может понять - на чьей он стороне, за кого боится в эту первую минуту нового для себя времени.
И еще: кислым показался Подболотову запах его собственного тела...
А потом все стало, как надо - невысокий, очень худой человек стоял перед Петром Ивановичем, и рубашечка могла бы почище выглядеть - все-таки к большому начальнику пришел! - не говоря уже о сапогах...
- Вы меня вызывали?
- Да. Сади... тесь, пожалуйста.
Семен осторожно уселся на такую же, как у него в каморке, обшарпанную табуретку.
- Вам Олег Степанович говорил, почему я просил Вас зайти?
Не услышал Петр Иванович ответа, потому что самый неприметный из всех, столпившихся на его столе, игрушка без наборного диска, оглушительно рявкнул телефон и залился таким отчаянным лаем, как будто истомившиеся в верхнем гоне псы, наконец-то, выскочили на последнюю прямую и увидели, достали глазами вожделенного русака.
Семен показал глазами - "может, мне выйти?"
Подболотов жестом пригвоздил его к табуретке и снял трубку.
- Слушаю, Ростислав Николаевич!
- Подболотов, я тебе добра хочу... немедленно брось все, только седьмым кессоном занимайся... седьмым кессоном!
Брякнулась трубка где-то далеко-далеко, а здесь совсем рядом раздался звук поглуше, но гораздо, гораздо громче - это Подболотов закатил глаза, как будто собравшись изнутри рассмотреть собственную макушку, и повалился прямо на руки Семену, который не удержался на ногах от такого подарка и малой защитой, тонким тюфячком подстелился под Петра Ивановича.
Накрытый этим большим, как небо, хрипящим, пукающим предметом, Семен взвыл от собственной смертной тоски, и опять, как тогда, в незапамятные библейские времена, хлынули у Семена слезы...
Неведомая сила выбросила его из-под не по-живому тяжелого тела и установила на цыпочки. Он поднял кверху руки, как будто ртуть потекла по ним, осадила его на пятки, чудовищной силой переполнился Семен. И вдруг, словно распалась картинка в калейдоскопе, и не стало Семена, и вообще, ничего не стало в мире - только радость, и счастье, и неслыханная свобода, и гром, и свет... А потом неожиданно где-то далеко-далеко внизу возник какой-то заплаканный, маленький, худой и бледный человек в мятой, грязной рубашке и протянул руки к тихо лежащему на полу толстяку.
Очень удивился Семен - какой холод истекает от этого толстяка, и почему заплаканный человек не боится простудиться от этого холода...
А заплаканный человек с видимым усилием - жилы вздулись у него на лбу и пот проступил на лице - приподнял над толстяком руки, как будто потребовал у невидимого оркестра странную медленную музыку, и толстяк с заметным отставанием по фазе от этой неслышной музыки горизонтально поднялся над полом, повис под руками в свободном пространстве, словно гроб Магомета, и закачался в такт движениям рук, как будто его поддерживали мощные, но эластичные пружины...
Лицо толстяка порозовело, стеклянная пленка на его глазах растаяла, словно сахар в кипятке, и тут Семен с некоторым удивлением узнал в заплаканном человеке самого себя и ощутил страшную тяжесть под руками...
Петр Иванович рухнул на пол и открыл глаза...
Привычная жизнь навалилась на Семена, взяла его в прежний оборот, обессиленно сидел он на табуретке и тупо смотрел, как у его ног ворочается на полу человек - пытается что-то сказать.
- Сы... сы... нок... - выдавил Петр Иванович, трудно поднялся на ноги и уселся рядом с Семеном. - Я ведь мертвый был... навсегда...
Семен молчал, его тошнило, голова раскалывалась, звуки доносились, словно сквозь вату - смысл их был назойлив и непонятен.
- Я мертвый был... - повторил Подболотов, и Семена передернуло от определенности этих слов: какая разница - живой ты или мертвый, кто и откуда может это знать?!
Петр Иванович, кряхтя, поднялся, подошел к окну, поглядел в окно и с отвращением отвернулся. Потом он вытащил из кармана огромный, похожий на свисток, ключ, подошел к сейфу, открыл его, запустил туда руки по локоть и вывалил оттуда на стол кучу бумажек, Семен не сразу понял, что это деньги.
- Бери! - сказал Подболотов, - оденься, поешь, как следует - тебе долго жить надо. Мне они теперь не нужны.
- Мне они давно не нужны, - равнодушно сказал Семен. - Я устал очень. Можно я пойду полежу?
- Конечно, конечно, сынок, только ты, как отдохнешь, обязательно приходи... мы... нам надо...
Неизвестно, что еще хотел сказать Подболотов, потому что снова - на этот раз другой, не такой нахальный - зазвонил телефон.
Подболотов снял трубку, и пока он держал ее около виска, лицо его изменялось так явственно и бесповоротно, как будто кто-то целенаправленно, твердыми руками, лепил из него пустоту, и старость, и одиночество.
- Зайди к Дудину. Отпустили тебя. Можешь собираться!
Семен сидел сгорбленно и, словно собака, выставив ухо, чтобы лучше улавливать эти колебания воздуха, в которых люди видят какой-то смысл и называют их словами.
Что-то знакомое почудилось ему, он выпрямился и понял, что он свободен и может, наконец, ползти, бежать, лететь на Родину своих прадедов, которая давно ждет его, Золотая Мечта всей его нескладной жизни, он будет там свободен и счастлив, все там будут любить его, и он там будет так любить всех, будет так помогать всем, как он никому не смог помочь на этой грязной, измученной, замордованной земле...
Он выбежал из вагончика и со счастливым лицом, выкрикивая что-то радостное, очень быстро - так ему казалось! - побежал мимо удивленно смотрящих на него людей прощаться со своей каморкой.
А Подболотов, как сидел, так и остался сидеть с телефонной трубкой у виска, потому что вдруг неожиданно понял, чего ему не хватает в этой трубке: оказывается, трубка слишком легкая, в ней не хватает оглушительной тяжести парабеллума...
