Но сие положение не радовало. С одной ногой не поскачешь. И от окна к окну не побегаешь.
Одно удовольствие, что после их залпа треск и свист пуль уже не такой сплошной, и можно тогда быстро выстрелять ружья.
К сожалению, моя тактика не блистала особой мудростью. Уловив через зеркальце рисунок вспышек, я мгновенно выбирала самые крайние из них, которые мне были доступны, и тогда уже стреляла под углом из-за поворота и из-за тюли, высунувшись из окна настолько, чтоб по мне мог стрелять только один стрелок. То есть тот самый. По которому била я. Я стояла за стеной, а стреляла из окна под углом к окну, в тех, что с краю, не высовываясь. Расчет был на то, что я стреляла в этого одного или трех стрелков первая, а пули остальных шли мимо меня, или щербили оконную раму, трепая и заставляя плясать многострадальную французскую тюль. Так я отстреливала все большее и большее пространство с обеих сторон, как бы сужая ножницы. Остальные даже вспышек моего ружья даже не должны были видеть.
Периодически я меняла окна, переползая к другим.
Мари себе оборудовала место куда лучше. Я увидела прикрепленные повсюду веревки, на которых она раскачивалась в глубине дома за тюлями, повиснув вверх головой, и стреляла, только проходя опасное отверстие то в одной, то в другой точке. Причем так, чтоб даже почти одновременный выстрел ее уже не достал, ибо она оказывалась вне преграды. Беря одну винтовку за другой. Часто мы с ней кооперировались и действовали в связке, и тогда прикрывали друг друга или одновременно вычищали какой-то опасный угол.
Самое лучше устроилась мама. Как все женщины она забралась на чердак и стреляла сквозь щели в крыше, так что ее вообще никто не видел, падая после каждого выстрела. Причем она стреляла через платок, то есть вспышка была не видна, и всегда во время чужих выстрелов, так что то, что оттуда стреляют, вообще никто не замечал, как и не мог определить, где она.
Кто-то подпалил сарай слева, и отец с той стороны стрелял через дым вслепую на звук. Надо сказать, это он делать умел – сам меня учил! Хоть один человек был в безопасности. Ибо разглядеть его сквозь этот дым было тяжелее, чем нас.
От боли в ранах, крови, грохота, запаха пороха и дыма я совсем ошалела.
- Так их! Так их! – бормотала я, потеряв ощущение времени и методично выщелкивая одного за другим и перезаряжая только одно ружье. Два остальных я заряжала только тогда, когда падала на пол или пережидала в стороне град пуль. По спине текла кровь от попавших рикошетом пуль и осколков. Я уже мало что соображала и только злобно щелкала их одного за другим друг за другом по одному, впав в опасный боевой кураж; мне было, как всегда, уже все пополам. Осталась только схватка, только цели, только вылетающая из дула смерть и бешеное напряжение ко всему окружающему. Я просто угадывала даже маскирующиеся цели.
Изредка я бросала вниз раскалившееся ружье, брала другое, и снова стреляла. Впрочем, менять приходилось очень часто при моем способе стрельбы. То, что я была прикована ногой к узкому клочку, ничего не играло. Когда я была в таком состоянии, я заряжала и стреляла куда быстрей Мари. Руки сами делали все мгновенно вслепую или в периферийном зрении, и я снова мгновенно вскидывала ружье.
Сколько это продолжалось, я не знала...
Сбоку то и дело частили серии – значит, Мари еще жива.
Но вскоре начался ад. Они, похоже, сообразили, что происходит что-то не то. И пошли открыто в атаку, рассчитывая задавить численностью трех защитников. Пока не поздно.
Защелкали выстрелы как сумасшедшие. Теперь мы уже стреляли не скрываясь.
Но четыре человека и теперь уже четырнадцать ружей не могли сделать невозможное. И вскоре маленький дворик внизу заполнился толпой человек в семьдесят, которая ломала ворота, не обращая внимания на стрельбу и гибель, и подавляя нас залпами, не давая высунуться из окон.
Просто чудо, что мы еще были живы.
Положение было страшное. Мы все стояли в крови, израненные, ошалевшие от стрельбы и першие на рожон...
Внизу произошла заминка. Я так и не поняла, почему они не принесли с собой лестницы. Или, на худой конец, веревки с кошками.
Ибо дом – был наш дом. Как ни странно, все наши дома строились по одному плану – первый этаж был абсолютно глухой, без окон, только редко где мы делали узкие бойницы. Так что вечером мы спокойно могли отдыхать в комнатах, не опасаясь, что кто-то снаружи заглядывает в окна, ибо это было невозможно неподготовленному человеку. Таких длинных, чтоб заглянуть на второй этаж выше пяти метров абсолютно гладкой стены не бывает. Ибо тяжелая чугунная дверь ни руками, ни ломами не выламывалась, и это было одно отверстие входа. Кроме узеньких бойниц для стрельбы. И метров до пяти вверх была гладенькая вертикальная отвесная стена, где не было даже за что зацепиться кошкой. То есть первый этаж был начисто лишен окон, и в нем были только хозяйственные помещения – кухня, мастерская и т.д. На втором окна были заделаны решетками в пять сантиметров толщиной, которые невозможно было даже теоретически выломать. Это, конечно, была чудовищная расточительность помещений, но зато в таком доме можно было жить с чистой совестью – наемный убийца туда проникнуть не мог вне нашего контроля, как в обычный дом. А, поскольку жилых комнат на первом этаже не было, то и выстрелить в окно никто не мог. Это чепуха, но зато на душе было спокойно, даже когда ты одна дома... И не чудились в ночной мгле морды, заглядывающие в окошко, когда ты уютно сидела вечером за книгой со свечой. Ибо для этого им надо было бы быть слишком длинношеими...
Забраться в наши дома снаружи было аховое дело, и для вора просто невозможным. И взять дом снаружи обычным людям – абсолютно невозможно.
Похоже, что солдаты, в отличие от первой волны бандитов, которые просто стреляли, этого не знали. И потому скопились внизу толпой, ругаясь над тяжелой дверью. Которую пальчиками было не открыть. А таран применить там было невозможно, увы, ибо узкий закоулок не давал размаха. Вход делал два освещенных сверху изгиба под прямым углом, как в открытом лабиринте, хорошо видимом из окна, и застрелить любого перед дверью можно было из нескольких точек. Чем отец и пользовался, стреляя в отверстия.
В дворике их же набилось невидимо.
Появляться в окнах стало невозможно – они просто накрывали шквальными залпами в упор.
Пришел момент последних прощаний, как называлось это у нас.
Все тяжело вздохнули.
- Как ахнет! – сказала Мари.
Отец, пыхтя, подтащил вместе с мамой и Мари к окну на третьем этаже узкую железную вазу. Проходя мимо которой в доме, я всегда ежилась. Впрочем, их было много, но в полностью изолированных каменных тайниках, недоступных огню.
И запалил фитиль, толкая вниз в узкий дворик с высокими стенами, полностью забитый людьми. Куда, кажется, сошлись все из леса.
Я поспешно рванула прочь, упав в комнату на диван с раскрытым ртом и заваливая себя сверху подушками, и просто дрожала.
“Момент последних прощаний”, как назывались эти вазы в нашей семье, был садистским изобретением. Железные, на три четверти заполненные порохом, они на четверть были заполнены гвоздями и шурупами. Громадные, чудовищные.
Их никто не любил – какой то садист сделал их с литыми мелкими чудовищами, покрывавшими вазу по корпусу. Она как раз проходила между прутьями.
Это были убийственные бомбы.
От чудовищного удара дом шатнуло.
Что там творилось в маленьком дворике с высокими стенами, я даже не смотрела. Под прикрытием козырьков, забравшись наверх, чтоб не было видно из леса, Мари, вися, быстро расстреливала выживших и оглушенных. Прикрывая отца, пока он, гостеприимно открыв дверь, быстро перерезал горло тем, кто очухался и чудом остался жив.
Сделать двадцать пять ударов ножом много времени не потребовалось. Говорят, что древние майя не утруждали себя прихлопыванием мух и охотой на них – они просто разрубали их ножом в воздухе. Это к тому, что такая реакция и четкость не чудо, а доступна абсолютно всем, если ты с ножом с детства и измучен непрерывными и постоянными упражнениями и практикой. Иногда целые народы ее обретают, а не то что отдельные люди. Ведь в сельве с мачете никто не расстается – там постоянно надо прорубать дорогу. Тропки зарастают за пару дней заново.
Отец владел отточенным как бритва ножом хорошо. Как и я. Его удара в фехтовальной схватке никто из дуэлянтов не видел. Когда они умирали, естественно. Ему понадобилось намного меньше минуты, чтоб ударить семьдесят раз для полного контроля.
И, вздохнув, вернуться домой.
Тишина стояла полная.
Даже птички не чирикали.
Я перевязывала маму и Мари, пока они перевязывали меня и отца.
- Дверь выдержала! – гордо сказал отец. – Я же говорил, наше производство и конструкция самая лучшая в Англии!
Мама занималась ранами бормочущего отца, тогда как Мари быстро дезинфицировала, мазала специальными мазями и зашивала мои царапины, жестоко выцарапывая пули и щепки, как я не визжала.
