– А кто же? – спросил я.
– Это отредактированный супермен, – сказал профессор.
Я, конечно, не понял. Тогда он выдвинул ящик своего письменного стола, порылся там и извлек фотографию. Это была фотография мощного голого мужчины, который, вероятно, много занимался культуризмом. Мышцы распирали кожу, и вообще во всем облике мужчины чувствовалась большая сила и большой запас жизненной энергии.
– Узнаете? – спросил профессор.
– Нет, – сказал я решительно. – Не узнаю.
– Это Супик до редактуры.
С грустной улыбкой он рассказал мне печальнейшую историю. Супик был первым настоящим успехом профессора на пути создания универсального человека. Это был идеально сложенный и гармонически развитый человек. Он одинаково хорошо был приспособлен и к физическому, и к интеллектуальному труду. Он в уме моментально производил самые сложные математические вычисления. Он писал потрясающие стихи и сочинял гениальную музыку, а его картины были немедленно раскуплены лучшими музеями Третьего Кольца. Он показывал чудеса в спорте, выжимал штангу в четыреста килограммов, стометровку пробегал за 8,8 секунды и на ринге легко побеждал всех мировых тяжеловесов, правда, только по очкам. При всех своих достоинствах он обладал лишь одним недостатком – был слишком добр. И поэтому, отбивая удары, только слегка касался противника, боясь причинить ему боль.
– Ну и что же случилось с вашим добрейшим Супиком? – спросил я, крайне заинтригованный.
Профессору явно не хотелось рассказывать, но раз уж начал, так начал.
Всякие научные и иные достижения в Москорепе могут быть признаны только после утверждения их Редакционной Комиссией, которой Эдисон Ксенофонтович и предъявил свое создание.
Супик вышел перед ними, поднял штангу с рекордным весом, отремонтировал поломанные часы одного из членов комиссии, выбил из пистолета сто очков из ста возможных, доказал теорему Гаусса, сыграл на рояле Аппассионату Бетховена, прочел по-древнегречески отрывок из Илиады и по-немецки весь текст Коммунистического Манифеста. А собственным стихам Супика члены Комиссии, все, кроме председателя, аплодировали стоя.
– А председатель? – спросил я.
Оказывается, председатель в это время спал. Он даже не слышал, когда остальные члены Комиссии поздравляли Эдисона Ксенофонтовича и его создание. Они щупали Супика, щекотали, хлопали по плечу, задавали ему на засыпку самые каверзные вопросы, он, разумеется, отвечал на них без запинки и без ошибок.
Потом началось обсуждение. Кто-то сказал, что Супик выглядит почти идеально, но уши слишком оттопырены и хорошо бы их слегка подогнуть. Были замечания по поводу формы носа и разреза глаз. Один из членов комиссии, узнав, что Супик потребляет много пищи, предложил сделать ему операцию и урезать желудок. В это время как раз председатель проснулся и обратил внимание, что наружные органы Супика слишком уж выделяются.
– А это вафем? – спросил он.
Эдисон Ксенофонтович растерялся, стал объяснять, что, мол, как же, это, ясное дело, для продолжения рода.
– А зафем его продолвать? – сказал председатель. – Не надо. Пуфть один будет. Только он долвен быть прилифный, фтоб его детям мовно было покавывать.
– И вы не возражали? – спросил я, потрясенный.
– Еще как возражал! Я писал жалобы, объяснения, собирал подписи наших ученых, обивал пороги разных инстанций, в конце концов связался лично с Гениалиссимусом.
– И он не захотел вам помочь?
– Видите ли, – сказал Эдисон Ксенофонтович, – Гениалиссимус обладает огромной властью, но, когда дело доходит до Редакционной Комиссии, тут даже и он почти бессилен. Он сделал все, что мог, а потом позвонил мне и сказал, что надо уступить им хотя бы немного. Уступить малое, чтобы сохранить основное. У меня не было выхода…
– И вы кастрировали своего несчастного Супика? – спросил я в ужасе.
– Ну да, – грустно кивнул профессор. – Именно кастрировал. Ну что вам сказать? Конечно, в нем что-то осталось. Он такой добросовестный. И посуду моет, и полы подметает, и белье стирает. А все остальное ушло. Но зато умеет петь женским голосом.
– Надо же, куда я попал! – думал я, разглядывая профессорскую лабораторию. Что за странное заведение в котором с человеком обращаются как с какой-нибудь мухой. Сначала с ним вытворяют разные опыты, а потом аннигилируют, бальзамируют, утилизируют и кастрируют.
Лаборатория выглядела довольно, я бы сказал, обыкновенно. В углу скромный письменный стол. Над ним на стене большой портрет Гениалиссимуса в полной форме и во всех орденах. Сбоку висела, показавшаяся мне довольно странной, фотография Два престарелых алкаша чокаются пластмассовыми стаканами.
Само оборудование лаборатории меня поначалу, правду сказать, особенно не заинтересовало. Помню, там был какой-то большой сосуд из нержавеющей стали. В нем что-то, видимо, кипятилось. Из сосуда выходило множество каких-то разноцветных стеклянных трубок, соединенных с различного рода змеевиками. Было много приборов, показывающих температуру, давление и еще что-то. В конце концов вся эта система раздваивалась, и каждая половина заканчивалась одной трубкой и пластмассовым стаканчиком, то есть всего стаканчиков было два.
Этикетка на одном из них изображала розу, на другой были нарисованы череп с костями.
Бесцветная жидкость медленно, очень медленно капала в оба стаканчика.
Рассматривая все это, я чувствовал, что профессор, стоя чуть позади, внимательно за мной наблюдает.
– Интересант? – услышал я его голос.
– Ну так, – сказал я. – Любопытно. Что-то вроде самогонного аппарата.
Кажется, я его очень насмешил своим суждением. Он так смеялся, что весь покраснел, а на глазах у него выступили слезы.
– Да-да, – сказал он, смахивая слезу. – Это и есть самогонный аппарат. Это идеальный самогонный аппарат. Только гонит он не самогон, а что?
Мне ничего не осталось делать, как пожать плечами.
– Не можете догадаться? – радостно сказал он и хлопнул в ладоши. – Не можете? Сдаетесь?
– Сдаюсь, – сказал я.
– Ну так вот, – сказал он торжественно возбужденный. – Вы видите то, что до вас видели только два человека я и еще один, и этот один был не кто иной, как сам Гениалиссимус. Это он перед последним отлетом в космос посетил мою лабораторию и стоял на том же самом месте, где сейчас стоите вы.
– Неужели лично Гениалиссимус? – переспросил я и отступил на шаг в сторону.
– Да, именно он, именно лично. И знаете почему? Потому что я сделал самое величайшее в истории человечества открытие. Я изобрел… Впрочем, смотрите. Вы видите эту ранку на моем пальце? Это я сегодня порезался разбитой пробиркой. А теперь смотрите, я беру одну только каплю моего самогона, смазываю ранку, и вот, видите, она вся затянулась, исчезла. Теперь-то вы понимаете, что это такое?
– Эликсир жизни! – закричал я, пронзенный догадкой.
– Вот именно, эликсир жизни! – хлопнул меня по спине профессор. – Или, как я его назвал, НБГ – Напиток Бессмертия Гениалиссимуса.
Я так ошалел от того, что услышал, что больше уже не воспринимал никаких объяснений и, по сути дела, даже ничего не запомнил. Помню только, что профессор говорил мне, будто в организме человека есть какие-то два вида то ли какой-то жидкости, то ли чего-то еще, что он условно называл плазмой жизни и плазмой смерти. И что будто бы эти две плазмы между собой перемешаны и находятся в постоянной борьбе, причем плазма смерти постепенно плазму жизни одолевает. И вот главное было не только открыть, но и разделить эти плазмы, чего он, профессор, в конце концов и достиг.
Прочтя мне эту небольшую лекцию, он схватил стаканчик с розой и спросил, хочу ли я это попробовать.
Хотел бы я посмотреть на того, кто откажется. Но, вкусив этого зелья, я понял, что лучше умру прямо на месте, чем буду продлевать свою жизнь таким способом.
– Не нравится? – спросил он озабоченно. – Вкус, прямо скажем, не очень. Но для вечной жизни можно выпить и не такое.
У меня по этому поводу было другое мнение, но из вежливости я промолчал.
– А теперь, – сказал он торжествующе, – посмотрите на эту фотографию и подумайте, кто запечатлен.
Я еще раз посмотрел на фотографию со стариками. Один из них показался мне похожим на Гениалиссимуса. Разница между висевшим тут же официальным портретом и лицом, изображенным на карточке, была огромной, но меня уже ничто не удивляло. А этот дряхлый и абсолютно лысый старикан с проваленным ртом… Я перевел взгляд на Эдисона Ксенофонтовича.
– Ну да, – сказал я, – да. Некоторое сходство есть. Правда, очень отдаленное.
– Ну, если вы догадались, – усмехнулся профессор, – тогда вглядитесь в меня внимательно, не найдете ли вы во мне сходства еще с кем-нибудь?
– Эдик, – сказал я, узнав в нем того молодого биолога, с которым меня лет примерно восемьдесят тому назад в Доме журналиста познакомил Лешка Букашев. – Это ты?
