Автопортреты на асфальте
Сколько я помню своего дедушку, он всегда ходил с палочкой. Очень хорошая палочка. Как у нас что под диван залетит, мы этой палочкой достаем.
Однажды мы с братом играли в шашки. И одна шашка у нас под диван залетела.
Мы взяли дедушкину палочку и стали там шарить. Но до шашки достать не могли. Тогда брат сказал:
– Раз палочка не достает до шашки, то давай отпилим от нее кусочек. Для новой шашки.
– А вдруг дедушка заметит? – сказал я.
– Не заметит, – сказал брат. – Мы же не всю палочку берем, а только кусок.
Мы отпилили от палочки маленький кусочек.
И дедушка ничего не заметил.
А потом мы в лото играли. И один бочонок у нас под диван залетел.
Мы взяли дедушкину палочку, но уже не стали ею шарить под диваном, а сразу отпилили ещё кусочек.
– А вдруг дедушка заметит? – сказал я.
– Не заметит, – сказал брат. – Палочка длинная – дедушке хватит.
И дедушка действительно опять ничего не заметил. Только его как-то к земле стало пригибать.
А потом мы в городки играли. И одна рюха у нас под диван залетела.
Мы взяли дедушкину палочку и отпилили ещё кусок. А потом пошарили ею под диваном. На всякий случай. Но до рюхи все равно не достали.
– Ну теперь-то уж дедушка наверняка заметит, что палочка стала короче! – сказал я.
– Не заметит, – сказал брат. – В крайнем случае мы ему каблуки сделаем короче.
– Ты что?! – сказал я. – Тогда придётся и ножки делать короче.
– У кого? – спросил брат.
– У мебели, – сказал я.
Но и на этот раз дедушка ничего не заметил. Только он палочкой совсем прекратил до земли доставать. Так, в руке её носит, как пистолет.
В общем, дедушка заметил неладное, когда палочка уже кончилась. Он погнался за нами вокруг стола, а мы помчались от него, ставя за собой стулья. Дедушка перепрыгивал через них и кричал:
– Что вы наделали! Я же совершенно разучился хромать! С меня же теперь инвалидность снимут! И снова заставят устроиться на работу! А мне ведь уже сорок семь лет!
Так мы вылечили дедушку от хромоты. Правда, после этого он ещё пытался хромать. Но у него уже ничего не получалось. Без палочки.
Когда я был маленьким, я очень не любил спать.
Вечером меня было не уложить. Правда, утром не поднять.
Утром я забывал, что не любил спать. Но вечером…
Когда темнело на улице, темнело и в моей душе. Я ложился в кровать, как в гроб. Мне казалось, что сон – это смерть. Хотя и временная. Потому что когда спишь, ничем не занимаешься, кроме как сном. Когда спишь, ничего не делаешь, никуда не бегаешь, ни с кем не разговариваешь, не узнаешь ничего нового.
Это уже, когда я вырос, мне стало нравиться спать. Потому что когда спишь, ничего не надо делать, куда-то бегать, с кем-то разговаривать, чего-то узнавать.
Когда я стал взрослым, я старался поспать при первой же возможности: и в автобусе, и в очереди, и на эскалаторе, и когда вышел начальник, и когда погас свет, и даже перед сном, про запас.
Правда, я никак не мог заснуть. Это такой закон. Взрослые любят спать, но долго не могут заснуть. А дети не любят спать, но засыпают быстро.
Что касается меня, то я засыпал очень долго. И когда был маленьким. И когда был большим. И когда был старым.
Помню, как-то уложила меня мама спать.
Я лежу и думаю: как бы мне побыстрей заснуть? Чтобы долго не мучаться. Может быть, думать, что я сплю?
И вот я лежу и думаю, что я сплю. И что мне снится, будто я встаю и иду к двери.
Тут вдруг мама вскакивает со своей кровати и кричит на меня:
– Ты куда это пошел?
Снова меня уложила.
И я снова лежу и думаю: сон это или не сон? Сейчас, думаю, снова встану – и проверю. Если мама вскочит, значит, – сон. А если не вскочит, значит, – не сон.
И вот я снова встаю и иду к двери.
Мама не вскакивает.
Ага, думаю, значит, это – сон! Открываю дверь и выхожу в коридор. Тут вдруг мама снова вскакивает и кричит:
– Ты зачем это в коридор вышел?!
Я говорю:
– В туалетик.
– Я тебе покажу – туалетик! – кричит мама.
Снова хватает меня и тащит в кровать. Я снова закрываю глаза и пытаюсь заснуть. Вдруг мама меня спрашивает:
– Ты спишь?
Я говорю:
– Сплю.
Тут она снова вскакивает, вытаскивает меня из кровати, дает мне несколько шлепков и снова укладывает спать.
Проходит полминуты. Мама меня спрашивает:
– Ты спишь?
Я молчу. Притворяюсь спящим. Она говорит:
– Ах, негодник! Притворяется спящим, а сам стоит возле кровати!
Я говорю:
– Я лежать не могу от твоих шлепков!
Тут ей становится меня жаль. Она подходит к моей кровати, гладит меня и укладывает спать. И я сразу засыпаю.
Вдруг просыпаюсь от каких-то звуков. Открываю глаза – а это мама мне колыбельную поет. Я стал ей тихонько подпевать. А потом все громче и громче. Так мы часа три пропели. Как волки под луной. Наконец, мама заснула. На моей кровати. А я опять не могу заснуть. Но уже потому, что мама мне ногу придавила. Я стал выдергивать из-под нее ногу. И упал с кровати.
Мама мне говорит сквозь свой сон:
– Не спи… Кажется, дверь не закрыта…
И тут я сразу заснул.
Так мы с мамой до середины следующего дня проспали.
Она – на кровати. А я – под кроватью.
С тех пор я понял, что лучшее снотворное – это когда тебе говорят: "Не спи!»
Учитель недоволен учеником в двух случаях: когда ученик знает меньше учителя и когда ученик знает больше учителя.
Эту истину я понял после одной истории.
Как-то учительница показала нам картинку в учебнике и сказала:
– Эту картину написал китайский художник Юон.
Я сказал учительнице:
– Вы немного ошиблись. Это не китайский художник, а, наоборот, русский.
Я занимался рисованием и потому хорошо знал творчество Константина Федоровича Юона.
Но учительница вдруг рассердилась и поставила мне двойку: за то, что я отвечаю, когда меня не спрашивают.
К завтрашнему дню она велела всем подготовить рассказ по этой картине.
Назавтра на уроке присутствовал инспектор.
Поскольку учительница чувствовала, что двойку поставила мне незаслуженную и что о Юоне я все-таки знаю больше других, она вызвала меня. Я поднялся и сказал:
– Эту картину написал Юон – великий китайский художник.
– Как?!ахнула учительница и испуганно посмотрела на инспектора.
– Так вы же сами вчера сказали, – ответил я.
Учительница покраснела, а потом вызвала моих родителей в школу.
После этого я уяснил вторую истину: если ученик плохо учится, учитель вызывает в школу родителей ученика, а если учитель плохо учит, ученик не имеет права вызвать в школу родителей учителя.
Эта история имела продолжение. У нас была экскурсия в Русский музей.
Женщина-экскурсовод или, как мы её называли, экскурсоводка рассказывала нам о русских импрессионистах. Остановившись около картины, на которой были изображены речка, церковь и весенний дождик, она сказала:
– А на этой картине нарисован пейзаж великого русского художника Юона. Кто может о ней что-нибудь сказать?
Все застыли, как пораженные весенним громом. Учительница с тихим ужасом смотрела на картину. Я смотрел на учительницу. А ребята смотрели на нас обоих.
Тогда экскурсоводка ткнула меня указкой и сказала:
– Ну, вот ты, мальчик, что ты видишь на этой картине?
Я ещё раз внимательно посмотрел на речку, на церквушку с крестом и сказал:
– Широка река Хуанхэ! Редкая птица долетит до середины Хуанхэ…
Когда я был маленьким, я очень не любил поцелуи.
Помню, как к нам в гости пришли мои дядя с тетей. Зная их обычай целовать, я вышел к ним навстречу весь в бинтах. Как мумия. Один глаз только торчал.
– Что с тобой?! – испугались они.
– Это от поцелуев, – сказал я.
Тут они испугались ещё больше. Они подумали, что меня кто-то перецеловал.
Но мама им объяснила:
– Это он забинтовался не от тех поцелуев, которые были, а от тех, которые будут.
– Значит, тебе не нравятся наши поцелуи? – удивилась тётя.
– Да, – сказал я. – Ходите только с поцелуями. Лучше с чем-нибудь вкусным пришли.
Тогда я ещё не знал, что самое вкусное для взрослых – есть поцелуи.
Я хотел стать солдатом и считал, что тело мужчины должно быть покрыто не поцелуями, а шрамами.
Тут мама отвела меня в другую комнату и сказала, что если я сейчас же не исправлюсь, она меня отлупит.
– А! – сказал я. – Подлизываешься ко мне!
Я знал, что мама не умела лупить. И мама знала, что я это знал. Поэтому она сказала:
– Я попрошу дядю, чтобы он снял ремень и тебя отлупил!
– Но если дядя снимет ремень, – сказал я, – то как же он меня догонит?! У него же штаны свалятся!
Тогда мама решилась на самую жестокую меру. Она сказала, что теперь будет называть меня при всех словами, которые я ненавидел ещё больше, чем поцелуи: кисонька, лапонька и пупсик.
