Но не успел я начать свои оправдательные речи, как заметил, что барышню Серебряную бьет крупная дрожь.
Она упала на простыню и обняла руками колени, продолжая выбивать зубами звонкую дробь. Огромные глаза превратились в две угольно-черные щелки.
— Что с вами? — спросил я участливо. — Вам холодно?
— Н-нет. Ничего. Н-немного переборщила.
— С чем?
— С пла-плаванием.
— Вода же теплая.
— Н-ну да. Н-но у меня слабое сердце.
Я действовал решительно.
— Немедленно в тень! Глупышка — разве так можно: со слабым сердцем — и столько плавать?! Идите-ка лучше переоденьтесь. Хорошенько разотритесь полотенцем, а я — я принесу вам горячего чаю.
— Н-не нужно! — И ее зубки простучали соло на кастаньетах.
— Быстрее! — Я взял ее под руку, помогая подняться. Серебряная послушно встала, теперь она была покорной, как овечка. Я с иронией отметил, что во мне просыпается защитник слабого пола — совсем как в тех бездарных фильмах, где все начинается с бега по лугам. Ну и?.. — произнес кто-то внутри меня. И я ответил ему: я люблю барышню Серебряную. А когда кого-нибудь любишь, то хочешь для него что-нибудь сделать. Хемингуэй. Я, например, хотел принести Серебряной горячего чаю, усадить ее на скамейку под каштанами и поступить к ней на службу — сотрудником в отдел любви с высоким должностным окладом. Быстро же, однако, я теряю голову, барышня Серебряная. Что называется, попали в яблочко, моя прекрасная лучница!
Я провел ее по узенькому проходу между кабинами для переодевания к кабинке номер семь и там клятвенно пообещал — хотя она и не требовала никаких клятв, — что доставлю чай на скамейку напротив. Она закрыла за собой дверцу, я заметил дырочку от выпавшего сучка и едва не поддался искушению. Вокруг не было ни души, а дырка находилась как раз на уровне глаз. Нет! Похоже, барышня Серебряная, вскоре у нас с вами все и так пойдет без сучка без задоринки. Я люблю вас, Серебряная! Развернувшись, я стремительно зашагал к ресторану.
Чай обошелся мне в двадцать пять крон и в десять минут переговоров, потому что официант решительно протестовал против моего намерения унести чашку и чайник за пределы ресторана. Я без малейших колебаний отдал ему деньги. Черт с ним, с этим четвертным! Скоро я буду платить за барышню Серебряную в «Алькроне».
Однако когда я торжественно доставил дымящийся чайник на скамейку, меня опять встретили антрацитовые чертенята. Серебряная уже не дрожала, словно искупавшаяся собака, а восседала на скамейке в белом платье с широкими розовыми полосами (ни дать ни взять орхидея!), закинув ногу на ногу — а ноги загорелые и в розовых босоножках.
— Да вы просто рыцарь! — иронически воскликнула она. — Но у меня уже все прошло!
Я стоял с дымящимся чайником в руках, освещенный жаркими лучами клонящегося к закату солнца, и чувствовал, что выгляжу все более смешным.
— Чай — отличный напиток, — сообщил я. — Он вас освежит.
— Я вспотею, — сказала барышня Серебряная.
— Не вспотеете. В жару нет ничего лучше горячего чая.
— Ага. Вот и Владимир так говорил. А сам пил пиво.
Мое сердце сделало кульбит. Какой еще Владимир? Я подсел к ней и налил чай в чашку. Она взяла ее, усмехнулась и сделала глоток.
— Какой Владимир? — спросил я, неумело разыгрывая равнодушие.
— Мой Владимир.
С сердцем случился миниинфаркт.
— А кто такой ваш Владимир?
— А зачем вам это знать?
Зачем, барышня Серебряная? Вы же отлично понимаете, зачем. Но тут мне пришла в голову спасительная мысль.
— Да, точно, незачем мне это знать! Вы же употребили прошедшее время.
Пауза. Антрацитовые чертенята взглянули на меня поверх чашки с чаем.
— Однако же он жив, — злорадно сообщила Серебряная. — Несмотря на прошедшее время.
— Какая у него может быть жизнь, — сказал я, — если вы говорите о нем в прошедшем времени.
Она засмеялась.
— А барышня Каэтанова? — хитро поинтересовалась Серебряная. — Или это не настоящее время?
Луч солнца, пробравшийся сквозь листву каштана, зажег на платье барышни Серебряной розовый огонек. Я накрыл ладонью ее колено и произнес с чувством:
— О чем вы? Оно никогда не было даже давнопрошедшим!
Серебряная насмешливо приподняла брови и левый уголок красивого рта. Потом сняла одну ногу с другой, а когда вследствие этого моя рука оказалась в ее розово-белом полосатом подоле, взяла чайную чашку в правую руку и левой аккуратно опустила мою руку на скамейку рядом с собой.
— Какой же вы жестокий, — изрекла она, совершив все эти манипуляции.
— Вы о чем?
— Девушка страдает где-то в С лапах, а вы здесь тем временем…
Она замолчала.
— А я здесь тем временем?..
— Не знаю. Но по-моему, вы пытаетесь охотиться в угодьях вашего друга.
— В угодьях? — повторил я за девушкой со всей возможной многозначительностью, да еще при этом взглянул ей прямо в глаза. Из них вылетело крохотное, но очень прочное лассо и в долю секунды обвилось вокруг моего сердца, едва оправившегося от инфаркта. — Но ведь мой друг с вами не ветре…
— Но он хотел бы! — перебила меня девушка. — Вы сами это сказали.
— Еще бы ему не хотеть… я бы тоже хотел.
— А вот я — нет.
— Нет? Почему?
— Потому что вы типичный жалкий обманщик. Я пока еще в своем уме.
Я словно перенесся во времена собственного зеленого отрочества. Болтовня с Серебряной доставляла мне куда больше удовольствия, чем все стихи всех вместе взятых заслуженных поэтов республики.
— Вы несправедливы ко мне. Никакой я не обманщик, — проговорил я серьезным тоном. — Я никому ничего не обещал.
— А как насчет барышни Каэтановой?
Ах да, барышня Каэтанова. Я грустно изрек:
— Человек так одинок в этом мире!
— Час от часу не легче! Значит, вы забавляетесь с бедной девушкой только от скуки?
— Мне не скучно. Мне грустно.
— И каково же ей будет, когда вы…
Пауза.
— Что — «когда»?
— Ну, когда вы сделаете то, что вы обязательно сделаете?
— А что я сделаю?
— Не буду я ничего объяснять. У таких, как вы, все на лбу написано.
И Серебряная приняла строптивый вид.
Я усмехнулся:
— Я ее не брошу…
— Да ну? — удивилась она.
— … по крайней мере до тех пор, пока не отыщу ей достойной замены. — Я говорил нарочито цинично, зная, что им это нравится. Русалка реагировала восхитительно.
— Вот как? — подняла она вновь брови. — И когда же это произойдет?
— Не знаю, — объяснил я. — Но твердо надеюсь, что скоро.
Я все более отчетливо понимал, что либо барышня Серебряная тоже на меня запала, либо что она — очень тертый калач. За такое короткое время я не успел еще толком в ней разобраться.
В маленьком кафе, куда она затащила меня поужинать (я чувствовал себя там несколько неуютно, потому что всего в двух улицах оттуда жила Вера и мы пару раз заходили сюда с ней перекусить), она выспрашивала меня о моем прошлом…
Я признался, что в основе моей поэтической карьеры лежит дипломатия. Когда-то, на самой заре социалистического строительства, я заслужил репутацию смелого новатора, включив в свой первый, насквозь железобетонный сборник цикл любовных стихов. Легкая паника в рядах литкритиков, вызванная этим обстоятельством, послужила мне рекламой, и с тех пор читающая публика отличала меня от прочих «железобетонных» авторов. Серебряная высказала желание послушать что-нибудь поэтическое из той моей книжки.
— Да я все давно перезабыл, — сказал я. — Уже семь лет прошло.
— А я думала, поэты свои стихи помнят.
— Только те, в которые вкладывают чувства, — объяснил я. — Но вы же сами сказали, что в моих творениях их и в помине нет.
— В тех, что пишете сейчас, нет. А тогда, может, вы…
— Как тогда, так и сейчас, — сказал я. — Только тогда мне это не мешало.
— А сейчас мешает?
— Начинает мешать, — открыл я ей самую горькую из всех тайн моей нынешней жизни. — Поэтому я печатаюсь теперь только изредка, в газетах. На то, что печатают в газетах, никто не обращает внимания, а я не выгляжу обманщиком, когда предъявляю членский билет союза писателей.
— Но вы же все равно немного обманщик, правда?
Я пожал плечами и ответил меланхолически:
— Всего лишь один из легиона. Вот как вы полагаете, сколько поэтов среди поэтов?
Она молчала.
— Вы можете не верить, но мне до сих пор иногда приходят письма от читательниц. Например, недавно, когда я напечатал в «Руде право» этих своих «Детей из Алабамы»…
И тут у барышни Серебряной странно запылали щеки.
— Вот это и есть ваш самый огромный обман, — произнесла она, блеснув глазами. — Неужели вас действительно интересуют алабамские дети?
Я опять пожал плечами. Негодование удивительно красило ее. И я решил заставить свою собеседницу вознегодовать еще больше.
