Колпаков
А наутро выпал снег и закрасил все, что было, словно кто перечеркнул все, что было между строк. А наутро выпал снег, и вся боль моя остыла. И лохматый пес слизнул две слезинки с моих щек. И все падал, падал снег, все на свете заметая... Нет ни завтра, ни вчера, все за белой пеленой. Падал год и падал век... И под перезвон трамваев он на ухо мне шептал все, что сбудется со мной.
Ри < [email protected]>
Древние щели на скользких стенах прячут тени от факелов, вьющих копоть и пламя к балкам, длинные доски стола в воске, в эле и в пене - слава вам, воины, вам ничего перед боем не жалко! Пей, Красный Эрик, возможно завтра твои потроха засохнут в пыли и глине, так подохнешь сытым! Пей, Тощий Лейф, лей в глотку эль, будто кровь врага, пей прямо пригоршнями, завтра будешь биться умытым!
Глупые бабы, что вы, как сонные мухи, а, ну-ка, наддай, тресни ей там, Гуднийорссон, скальды, давайте про Локи, спойте погромче, ты, с краю, потом будешь пить, сейчас же - играй, потом будешь пить, когда закровянится небо с востока. Локи
Californian Blues Какая жара сегодня, воздух тает как последний цент. Какая жара стоит, надо мною дымится тент. Калифорнийский блюз - через соломинку ледяной Вливается между губ Живительной влагой, пей его со мной Калифорнийский блюз в меди труб... Все сидят по домам, кондиционер - домашний любимец Губит зной по домам замурованный Сименс. "Шеви" сорок восьмого года Делает из меня барбекю, Какая хорошая погода Я жарюсь в собственном соку, Калифорнийский блюз этого ого-го года. Колбасьев < [email protected]>
маленькие ангелы летят полные убойного лекарства загоняют крыльями нас в ад чистя место ангельскому царству у их крыльев режущая кромка бритвы поострее во сто раз матерятся ангелы негромко никогда не закрывая глаз ледяных, колючих, равнодушных много повидавших за века миллиарды лишних, сотни нужных недочеловеческих зе-ка. anonym
Наше будущее. В дупле старого дуба свила себе гнездо кукушка. Кроме нее больше некому теперь растить ее птенцов. Но, видимо, и им остались считанные дни, а этот дуб -- последнее живое дерево на Земле. По абсолютно пустой автомагистрали с огромной скоростью несется шикарный белый Мерседес. Некому утихомирить лихого водителя. Машина тормозит у придорожного магазина, из нее выходит красивый мужчина в безупречном костюме и заходит в пустой магазин, берет с полки бутылку минеральной воды. Мужчина возвращается к машине, открывает дверь и протягивает воду женщине, сидящей на заднем сидении. Эти мужчина и женщина - единственные люди на мертвой планете. Живот женщины заметно увеличен. Женщина жадно пьет воду. Жарко. Несмотря на то, что уже середина ноября, на улице стоит 30-ти градусная жара. Они несутся дальше мимо небоскребов с многочисленными офисами, магазинами, квартирами, где давно уже никто не работает и не живет. - Ты знаешь, милый, я хочу, чтобы у нас было двое детей, два мальчика, и я уже придумала имя нашему первенцу. - Какое же, Ева? - Каин. Strange Girl
Твой образ зыбко растворяется В слепой назойливости дня: Не сохранить, и не избавиться С дыханьем входит он в меня. Разлита в мире боль тончайшая, Иссякла времени струя. Тобой лишь полон я, легчайшая, Светлейшая печаль моя. Мне говорят, - вода весенняя Легко смывает все следы, С надеждой пью дожди забвения, Но в каждой капле снова - ты! Узор простой, узор таинственный Сетей дождя, осколков дня... Но уж не жаждет сердце истины Покоя просит и огня...
Spiritus
А, старина Стори! Выпить, говоришь, ну что же, выпьем, естественно, отчего бы не выпить - с хорошим человеком? Исключительно приятно. Ну что же, Стори, налил ты мне до краев, от души, а это наверно потому, что я тебе нравлюсь, угадал? А я тебе со своей стороны предлагаю травки покурить, свернуть по паре джойнтов, пыхнуть, расслабиться... Исключительно пыхнуть. И подождем, пока ты чего-нибудь напишешь, а то пародировать пародии рука не подымается. ИП-46 Hoaxer
Суббота, 12 декабря 1998
Выпуск 6
Какой декабрь! - Короткая жара. Как срезанные елки одиноки! Парит земли горбатая кора, И, видимо, опять пускает соки. А я-то стар. Я греюсь и урчу, Машу рукой, нагруженной ракеткой, Опять не попадаю по мячу В единоборстве с сеткой, сеткой, сеткой. Я очень слаб. Я начисто лишен Амбиций, кирпичей и арматуры. Я был рожден, наверное, левшой, Но стал апологетом конъюнктуры. Уже декабрь. Кругом - такая голь, Так пусто, что и места не осталось. Я лишний, словно лишний алкоголь, Особо нежелательный под старость. А ведь недавно я еще парил. Движенье век - и вот уже декабрь. И я держусь ведущих вниз перил И медленно растаиваю в кадре.
Павел < [email protected]>
Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина Разводы краски на матовом стекле палитры, как мысли, блуждающие в темноте, не сформулированы в слове, не высказаны на холсте. Молчание сосредоточенной души, качающейся в зыбкости тиши, нанизывающей последнее звено воспоминаний, которым не дано еще раз в полной мере воплотиться. Воспоминания налипшая на руки глина; и как гончарный круг - круг света, выхваченный лампой на столе, там, в темноте, над ним рождалось чудо, - невидимые нити кружением веретена сплетались в тоненький узор. Предметы обихода, разложенные на столе, один с другим сцепляясь, как слова в строке рождают стих, как колыбель баюкает ребенка, несли в себе под покрывалом формы чувство, которое в телепатическом сеансе струилось между пальцами руки и застывало на холсте прекрасной маской. И в гробнице, в которой Лазарь погребен, звучали осторожные шаги, и кто-то вглядывался в лица, читая летопись времен. Uliss
Сонное небо угрюмо глядит В проснувшееся окно, Будет еще один день прожит, Но канет и он на дно. А окна наивные будут опять Распахиваться и краснеть, Холеному солнцу восторги слать И трепетно так звенеть. Его освещенство, чахоточный день, С румянцем во весь горизонт, Презрительно бросит к ногам моим тень Тюремный скупой рацион. Обняв ее нежно, к закату приду И в бездне ночной утоплю, Наутро я новую тень найду, Чтоб снова сказать ей :"Люблю!" Spiritus
Любовь Существ рвало. Легко и не горько. Обласканные горла и носоглотки перестроились в режим санкционированного сострадания. Рвало бордовыми лепестками и пыльцой, водой повышенной плотности, остатками губ. Сотрясало в великолепном инсайте самоотдачи. Пахло электричеством, оранжевыми духами, сальными волосами. Рвало пряностями, буднями Индии, тяжелым сном, лазурным семенем, ритуальной кровью. Рвало отчаянно. По-доброму булькало. Дети трогали руками переливающиеся пузыри и потом не болели. Ночью рельефная жижа люминесцировала. Можно было тайком пробраться в места ее скоплений и натереть себе веки, соски и лобок теплым невиданным месивом. А потом всю ночь претерпевать волнующие эманации. Привыкнуть к наслаждению, лететь сквозь простыню, под землю, к предкам в тартарары. Старики прилипали к стенам со стаканами и слушали милую песнь преодоления тошноты и торжества чистого потока. Глаза их облегченно мигали во время пауз и таращились, когда песнь переливалась в балладу. Рвотные звуки сопровождали чудеса. В разгар ночи ритм заметно стихал. Убаюкивающие мелодии стекали с белых сгустков воздуха. Медленно, ложью, стихотворным размером. Посыпались стаканы. Старики упорно засыпали на осколках. Утром сонные дети с капризной вялостью тянули из липкости луж мерно умирающих существ. За хвосты. Хвосты слабели во время рвотного цикла и часто не выдерживали - рвались у основания. "Папа! Побрей хвост!" Папа брил. Получался шикарный холодный червяк. Иногда гусеница. Поостывшие смеси рвотного сока, горя и воздуха соскребали ножиками. Полученным веществом обрабатывали порезы, а также заливали в носовую полость, отчего лицо приобретало симметричность. Истощенные трупики представляли собой почти лишь шкурку. Она горела без запаха. Фиолетовые слипшиеся вихры сначала пушились, потом плавились. Прах исчезал под лунным светом.
viveur< [email protected]>
Закончились миндаль и шоколад. В глазах -- болезнь, а на губах - остатки вкуса. Последний сладостно-соленый вклад, и время с шеи рвать цепочку черных бусин. Событий и ночей жемчужный блеск исчез в пыли, как ценность всех предсонных истин. Осталось лишь услышать нитей треск, увидеть след обид смешных усопших листьев. * * * Фото Чудовищный, покрытый тьмой и схожий с Вием Смотрел на впавшую в изгиб с бильярдным кием. Укус во взгляде привлекал, а роскошь позы Внесла стеснение и сласть метаморфозы.
viveur < [email protected]>
Раки. (Абстракция). 1. Вначале Я сидел на кухне и ел раков. Раки были совершенно одинаковые. Красные, солоноватые и неудобные. Потому что пальцы уставали ломать их хитин. Но я делал это, потому что раки были достаточно вкусные. Пива не было, потому что я его не пью, - не было вообще ничего, потому что чай пьют вечером, кофе утром, а Schweppes Bitter Lemon или Coca-Cola - согласитесь, не для раков. Поэтому я просто лопал их всухомятку. Тут кто-то позвонил. Подозреваю, что вынужден буду дать небольшое отступление. Совсем маленькое. Так вот, знаете, что самое неприятное в жизни? Самое неприятное - это когда ты ешь (к примеру) горячий суп, причем, какой-нибудь обязательно трудно отстирывающийся горячий суп, сидя на кухне спиной к дверям, внезапно тебе на плечо кладут руку (ну, разумеется, не Фантом Оперы, а кто-нибудь, решивший зайти к тебе на кухню и заставший тебя за едой), ты страшно пугаешься, проливаешь ложку (если не тарелку) этого супа себе на, скажем, ноги, громко ругаешься матом, хватаешь полотенце, чтобы вытереть стол, бежишь замачивать то, на что тебе капнуто супом, и тут-то кто-нибудь и звонит в дверь. Причем так, как будто от громкости, пронзительности и продолжительности звонка зависит его жизнь. Ну так вот, в этот раз было почти так же. Я был полностью, с головой и ушами, погружен в свои мысли и, конечно, не ожидал звонка. А он раздался. Громко и пронзительно. Я вздрогнул, сказал кое-что и уронил рака себе на колени, естественно, посадив на брюки пятно. Вы скажете: "а нечего раков есть в брюках!" Правильно. Но я же просто с вами делюсь. Схватив рака, я побежал к двери. С обычной своей осторожностью, не глядя в глазок, я резко, эпатажно распахнул дверь. Любите штампы и литературизмы? Ну, пожалуйста. На пороге стоял неказистый мужичонка. На голове его была ушанка, сам он был одет в кожаную куртку стандартного турецкого покроя (если это можно назвать покроем), длинные шорты, черные носки и кроссовки. - Здравствуйте, - сказал я. Это не потому, что я такой вежливый печальный интеллигент (хотя и поэтому тоже), а потому, что я не придумал ничего более умного. - Ага, - сказал мужик. - Ну так я войду? - А, собственно, почему? - несмело возразил я. - А разве вам еще не сообщили? - спросил он. - Нет, - сказал я. - А, - сказал мужик. - Значит, рано. Но войти мне все равно надо. Тут я вообще совершил (а, точнее, сказал) глупость. - А, документик, может, какой есть? - пробормотал я. - Есть! - вскричал мужчина и показал мне документ. В общем-то, это была обычная корочка, на которой крупными буквами было написано: "Пропуск". Внутри была фотография человека, совершенно не похожего на незнакомца, и все. Больше ничего не было. Куда пропуск, чей пропуск, когда выдан.. Видимо, это был универсальный пропуск. - Послушайте, - сказал я, начиная казаться занудным самому себе. - Ну не могу же я просто так вас пропустить. - А за деньги? - прищурив глаз, спросил мужик. - За какие деньги? - оторопело спросил я. - За доллары, - сказал мужик. - За зеленые доллары с изображением американских президентов. - Нет, - твердо сказал я. - Почему вам так надо попасть ко мне домой? И вообще, это все достаточно глупо. Уходите. Так сказал я и закрыл дверь. Пошел на кухню и доел раков. Вымыл посуду (точнее, тарелку). И подумал, что, может быть, я пропустил первое и последнее в своей жизни приключение. 2. Поехали. И мне стало так жалко этого приключения, что я (руководствуясь какой-то странной мыслью) подошел к двери и открыл ее. Видимо, думая, что мужик еще там. И я не обманулся. - Доел? - спросил он. - Доел, - сказал я. - Ага, то-то, - сказал мужик, - нет, чтобы предложить. Да, ладно, Бог тебе судья. Я решил играть по его правилам. - Ладно, - сказал я решительно, - разводить тут. Когда приедут? Мужик выпростал руку из кармана. В руке зажаты были часы на цепочке, очень старомодного вида. - Да вот с минуты на минуту, - ответил он. - Ладно, я зайду? - Да заходи, - пожал плечами я. Мужик, не снимая кроссовок, ушанки и куртки, прошел в комнату, где телефон был на видном месте, снял трубку и набрал номер. - Алло, - сказал он, - Александра попросите. - Да, - ответил он после паузы, - да, это по поводу рыбалки. - А, Саш, - сказал он с каким-то полувздохом, - ну, я на месте. Ребята едут? Хорошо, я сейчас ему скажу. Да, там Вале скажи, чтобы не нервничала, я куплю сыра, колбасы, короче, все, что она просила. Ну давай. Ага. Ну давай. Ну пока. Да, что? Да я же сказал, все нормально. Валь, да все в поряде. Ага, целую. Пока. Он повернулся ко мне. - Ну чего, - сказал он, - пацаны уже едут, сейчас разберемся. - Куда едут? - спросил я, решив не удивляться ничему. - К тебе. - Да нет, я не могу сегодня, - ответил я, - а вам разве Сема не передал? - А Сема же болеет! - сказал мужик. - Фигли ты ему-то звонил, когда мог мне? - Да мне сподручнее Семе, - сказал я. - Блин, - посетовал мужик, - ребят отворачивать придется? А ты точно не можешь? - Да не, никак, - сказал я. - Ну ладно, - вдруг как-то порывисто спохватился мужик, - до свидания. Он пробежал мимо меня в морозную ночь. И тут позвонил телефон. Вздрогнув, я подбежал к нему и схватил трубку. Послышалось долгое шипение, а потом кто-то, видимо, очень издалека, каким-то задушенным голосом проговорил: "Алло, это вы?" - Да, - ответил я. - А Хаким у вас уже был? - спросил голос. При всем моем самообладании я не смог удержаться от вопроса: - Какой Хаким? - Ну, - охотно пояснил задушенный голос, - такой невысокий, плюгавенький, откровенно говоря, приглуповатый, лысенький, нерасторопный и неуклюжий мужичонка, у него еще постоянно с собой часы его прадеда, кстати, вы знаете, кто был его прадедом? Нет? Вышинский, да, да, тот самый Вышинский, коммунистический палач, - голос на минуту остановился, как будто давая себе передышку, а потом снова заговорил. - А вы сами-то кто будете? У меня к этому времени накопилось уже много вопросов, как-то: почему, если голос не знает, кто я, он тем не менее спокойно и уверенно звонит по моему телефону, почему правнука Вышинского должны звать Хаким, и что вообще происходит. Но, вспомнив, что, если единожды ты взялся за гуж, не надо жаловаться на его размер, я решил не задавать ни одного из мучивших меня вопросов, а попытаться подыграть. - А, Сема, это ты, да? - почти уверенно сказал я. - Да, - сказал голос, - это я, Сеня. Какой к чертям Сеня, подумал я. - Сенечка! - типа, обрадовался я. - Ну как дела, дорогой? Говорят, ты приболел? - А почему вы ко мне обращаетесь так, как будто я мужчина? - спросил голос возмущенно. - Сенечка - это женское имя. Было, есть и будет. И ничего я не приболела, просто на работу не пришла, и все. - А где ты работаешь, э-э-эээ, Сеня? - спросил я. - Да ты что, Лева, с ума сошел? - спросил голос. - Мы же с тобой работаем в одной конторе! Ага. Я, оказывается, в придачу ко всему еще и Лева. Интересно. Хотя, вообще-то, не очень. - Тогда, я боюсь, вы ошиблись номером, - сказал я вежливо. - Ну да, конечно, я ошиблась, сейчас, - сказал голос таким тоном, как будто само предположение возможности такой ошибки было равносильно осквернению святыни. - Я никогда не ошибаюсь! У меня пятьдесят шесть? нет, пять подруг, и я помню телефоны их всех, то-то, молодой человек, и не вам мне говорить, что я? - голос начал переходить в тихое брюзжание, пока не затих. Потом на другом конце провода положили трубку. Не знаю, почему, но меня все это одновременно интриговало и настораживало. Что-то было не так. Я оделся и подошел к двери. Раки, конечно, хорошая штука, но хлеба в доме не было, и не мешало бы его купить. Я открыл дверь. На пороге стоял Хаким. Только теперь он вырос сантиметров, как минимум, на тридцать, и поэтому стал выше меня. И - я не ошибся? - на голове его были рога. - Ээээ, - пробормотал я и отступил назад. - Что эээ? - вполне дружелюбно произнес Хаким. - Да так это, ведь, - сказал я. - Да ты что, шуток не понимаешь? - сказал Хаким, снимая сапоги на двадцатисантиметровой шпильке и накладные бумажные рога. - Ну, ты что? Ведь Новый Год скоро. - Какой, к чертовой матери, Новый Год? - заорал я. - Какой новый год, если вчера было двадцать пятое июня? - Мало ли, что было вчера, - сказал Хаким спокойно. Он подошел поближе, улыбаясь. Мне стало страшно. - Не подходи ко мне, - закричал я так громко, как только мог. И вдруг, по мере того, как я на него орал, Хаким стал отгибаться назад, как лист фанеры на сильном ветру, и отгибался до тех пор, пока не упал. Я подошел и посмотрел на него. Хаким был двухмерным. Он был нарисован на большом куске плотной бумаги. Причем нарисован далеко не лучшим образом. Я взвыл и бросился прочь из своего дома, думая: "Вот идиот чертов, хотел приключений? Так получай!", открывая на ходу дверь, туша свет. И вовремя остановился. Потому что пола не было, и дома, судя по всему, тоже не было, а за порогом моим был обрыв высотой где-то в метр. Внизу, прямо под этой импровизированной стеной, не давая мне спокойно спрыгнуть, сидела бабка в дождевике. Видимо, шум, производимый мной, привлек ее внимание, она повернула ко мне свое сморщенное лицо и просипела: - Сынок, не хочешь редисочки?.. 3. Антверпен. Stan
