Повар-философ учил нас на занятиях секции социологии, что человек должен любой ценой подниматься до своего уровня претензий, ибо ничего нет хуже комплекса неполноценности. И я решился. Взял у львят свою шляпу и пошел. Я сказал льву все. И о пуделе Лерике, и о кульбитах. После чего бросил шляпу о песок и приготовился к худшему. Лев положил царственную голову на лапы. Из правого глаза у него выкатилась большая прозрачная слеза.
— Почему ты плачешь? — спросил я упавшим голосом. — Тебе хочется быть акробатом?
— Нет, — вздохнул лев. — Акробатом, правда, мне быть очень хочется, но плачу я не поэтому. Мне Лерика жалко. Талантливый, должно быть, погиб артист…
Я поднялся до своего уровня претензий: сказал правду льву. Но счастья почему-то не ощущал.
— Послушай, Лева, — начал я. — Может быть, сегодня у тебя получится сальто назад? — Мне очень хотелось, чтобы у него вышло, наконец, сальто.
Лев посмотрел на меня недоверчиво. Пружинно встал. Он исполнился решимости. Может быть, он хотел прыгнуть за себя и за Лерика? Он разбежался. Он прыгнул. О какой прыжок! Плавный, мягкий, высокий. Как жаль, что кроме меня никто этого не видел. Я не хлопал в ладоши и не кричал «браво!», но лев подошел ко мне и лизнул меня в лицо. Он был счастлив. Я тоже. А к берегу уже плыл корабль, и знакомый капитан махал мне гитарой с верхней палубы.
Слесарь Челябинского тракторного завода, член заводского литобъединения. Непременный участник фестиваля юмора и сатиры на ЧТЗ. За рассказ «Жить можно» награжден медалью этого фестиваля «Золотой теленок».
КАК КРУТИТЬ ГАЙКИ
Я устроился работать на холодильник слесарем. Моя мама, грустно посмотрев на меня, сказала:
— Вот, не попал в институт, будешь теперь всю жизнь гайки крутить!
Работать меня поставили в паре со слесарем Генераловым. Он на пенсии, но еще полон сил и энергии. А так как работу свою он любит, то уходить на отдых не собирается. И пока передает свой богатый опыт мне.
Сегодня мой первый рабочий день. Я сильно волнуюсь, боюсь что-нибудь напутать. Генералов собирает инструмент и говорит мне:
— Пойдем в камеру номер семь сходим, посмотрим, как работает насос.
Мы пошли. Спустились в подвал. Генералов подвел меня к небольшой дырке в стене и сказал:
— Стой тут, примешь шланг.
Я ждал минут пять. Из дырки тянуло холодом. Потом вместо шланга из дыры вылезла рыбья голова.
— Прими, — послышался за стеной голос Генералова. Принимать мне пришлось несколько раз. После этого мы вернулись в мастерскую, и Генералов заставил меня чистить рыбу.
Я начистил рыбы, потом картошки, и Генералов начал варить уху. К обеду уха поспела. Пообедав, мы залезли на ящики в душевой и хорошенько вздремнули.
После обеда Генералов точил для себя тяпки, а я от нечего делать бросал камни в воробьев. В конце смены Генералову захотелось пить, и он повел меня на фабрику мороженого. Здесь мы напились молока до такой степени, что я не мог говорить и только мычал. Генералов помог мне переодеться и под руки повел через проходную.
— Заболел, что ли? — посмотрев на меня, участливо спросил старик-вахтер. На что Генералов громко ответил:
— Молодой! Устал с непривычки!
— Видно, досыта накрутился гаек, — покачал головой вахтер и тяжело вздохнул.
ЖИТЬ МОЖНО
За городом мы разделись, сложили одежду в машину и вошли в воду. Шофер медленно поехал вдоль реки, а мы поплыли вниз по течению. Черепицын плыл на спине. Я на левом боку. Так мне были хорошо видны объекты на берегу.
Проплыв несколько десятков метров, мы почувствовали запах каленого железа и заметили, что вода в реке несколько порыжела.
— Металлургический? — спросил Черепицын, скосив глаз на прибившегося к его боку пескаря. Я кивнул головой и тоже посмотрел на пескаря, который, как и мой начальник, плыл кверху брюхом.
— Да, — с сожалением сказал Черепицын. — Тяжелая индустрия шутить не любит!
— Пескарь — рыба сорная! — заметил я. — Не останавливать же из-за нее завод?
Пока мы разговаривали, я почувствовал, что у меня начинают гореть пятки.
— Что за объект? — спросил Черепицын. Я в ответ дернул плечом, чувствуя, как на мне медленно начали растворяться новые синтетические плавки.
— Срочное погружение! — приказал Черепицын.
Глотнув побольше воздуха, мы глубоко нырнули и, проплыв почти у самого дна с полсотни метров, всплыли. После всплытия я заметил, что вместе с плавками исчезла и моя кудрявая шевелюра. Теперь в воде лысых стало двое. Черепицын отреагировал на это по-своему. Он стал прямо на моих глазах угрожающе чернеть.
Я перепугался и тронул его рукой. Он был еще жив и, шевельнув с усилием губами, прошептал:
— Кожевенный?
— Он самый! — заскрежетал я зубами, чувствуя, как начинает дубеть кожа.
Не доплыв немного до сернокислотного, Черепицын опять побелел, и мы остановились, пытаясь удержаться на одном месте.
— Что у нас там по списку? — спросил Черепицын.
— Автобаза и ликеро-водочный… — начал перечислять я.
— Мне через два года на пенсию, — неожиданно прервал меня Черепицын.
— Живем один раз, — в тон ему изрек я, и мы повернули к берегу. Тут нас ждала машина.
— Что будем говорить завтра на комиссии? — выходя из воды, спросил Черепицын.
— Как всегда! — сказал я, погладив рукой гладкую, как яйцо, голову. — Несмотря на наличие негативных явлений, жить все еще можно!
Свердловский журналист. В своем творчестве поначалу заявил о себе как фантаст, но на поверку оказался юмористом.
ГО-ОЛ!
В чем, в чем, а по части хоккея у нас в девятиэтажке полное единодушие. Как забросят наши баклажанцам, — по всем этажам-подъездам раздается: «Го-ол!» Это у нас как бы вроде вечерней поверки: мол, тут мы все, на месте, у окошка, моральную поддержку оказываем, идем на баклажанцев стенка на стенку. Ну и наоборот, конечно, бывает: в Баклажанске стекла дребезжат, а мы челюстями поскрипываем…
И вот сижу я так однажды в субботу, а на экран — глаза бы не глядели. Всухую нас баклажанцы обштопывают — 3:0. Осиным роем вокруг ворот кружат, вратаря всего издергали, мечется, бедняга, как зверь в клетке, а наши толкутся на льду, как телята, и до шайбы дотянуться не могут. Так сердце сдавило — хоть за валидол хватайся…
Но тут, слава богу, солнышко маленько проглянуло: приложили нашего Треугольникова к бортику. Только голова счакала. И клюшка пополам. Сам Ручищев приложил, главный баклажанский бомбардир. Суток на пятнадцать, считай, наработал, — если по бытовым нормативам. Но и здесь по головке не погладили: удалили на скамью.
Воспрянули наши — и в атаку. Моргнуть я не успел, а Каменистых уже к баклажанским воротам прорвался — да ка-ак вдарит! Девятиэтажка наша так вся и вздрогнула, будто от подземного толчка: «Го-ол!»
Вздрогнуть-то вздрогнула, а чувствую: вроде бы что-то не то. И вдруг до меня дошло: да это же за стенкой, у Заваркина, тихо. «Неужто, — думаю, — сердце? При таком-то счете немудрено…»
А наши тем временем выигрывают вбрасывание, Дымоходов хорошо отдает Каменистых, тот выходит к воротам, — бросок — и вот вам пожалуйста — 2:3! Взревел я вместе со всей домовой общественностью, а сам к стенке ухом приник — что там у Заваркина? Слышу, вроде простонал кто-то сдавленно так: «о-ох». Ну тут уж и сомнения не осталось: худо бедняге.
А у Заваркина, как назло, ни телефона, ни жены, она в деревне с ребятишками гостит. И мне, главное, оторваться нельзя: на экране самое кульминэ — Ручищев отбыл срок и коршуном на наши ворота кинулся. Сеча идет — искры из-под клюшек.
Звоню в «Скорую», а там занято. Ну, понятное дело, два периода всухую нас утюжили — по всему городу инфаркты… И в этот самый момент наши третью шайбу забросили. А тут и игра кончилась.
Три-три. Не сахар, конечно, но жить можно. Побежал я к Заваркину. Стучу, а сам прикидываю, как сподручней взламывать…
И что же вы думаете, — открывает Заваркин собственной личностью.
— Что случилось-то? — интересуюсь. — Я уж думал, ты концы отдаешь.
Мнется Заваркин, глаза отводит.
— Да вот, понимаешь… Переводят меня в баклажанский филиал…
Я сперва-то не понял.
— Ну и что? — спрашиваю.
— А то, что коли уж суждено в Баклажанске жить, так не белой же вороной. И мыслить и чувствовать надо по-баклажански…
Тут только до меня доехало.
— Та-ак… — говорю. — Ясно теперь… Что ж, счастливо обаклажаниваться. Черт с тобой, болей за своих Ручищевых, охай, сколько влезет. Только пока с квартиры не съехал, — «гол» кричать не советую. Потому как за себя не ручаюсь. Вплоть до применения силового приема под горячую руку.
