class="v">у человечества в паху.
С тоской копаясь в тексте сраном,
его судить самодержавен,
я многим жалким графоманам
бывал сиятельный Державин.
Наш разум тесно связан с телом,
и в том немало есть печали;
про то, что раньше ночью делал,
теперь я думаю ночами.
В устоях жизни твердокамен,
семью и дом любя взахлеб,
мужик хотя и моногамен,
однако жуткий полиеб.
Неволю ощущая, словно плен,
я полностью растратил пыл удалый,
и общества свободного я член,
теперь уже потрепанный и вялый.
Пришли ко мне, покой нарушив,
раздумий тягостные муки:
а вдруг по смерти наши души
на небе мрут от смертной скуки?
В зоопарке под вопли детей
укрепилось мое убеждение,
что мартышки глядят на людей,
обсуждая свое вырождение.
А то, что в среду я отверг,
неся гневливую невнятицу,
то с радостью приму в четверг,
чтобы жалеть об этом в пятницу.
Что я люблю? Курить, лежать,
в туманных нежиться томлениях
и вяло мыслями бежать
во всех возможных направлениях.
Бывают лампы в сотни ватт,
но свет их резок и увечен,
а кто слегка мудаковат —
порой на редкость человечен.
Не только от нервов и стужи
болезни и хворости множатся:
здоровье становится хуже,
когда о здоровье тревожатся.
Ворует власть, ворует челядь.
вор любит вора укорять:
в Россию можно смело верить,
но ей опасно доверять.
Чтобы душа была чиста.
жить не греша совсем не глупо,
но жизнь становится пуста.
как детектив, где нету трупа.
Судить подробней не берусь,
но стало мне теперь видней:
евреи так поили Русь,
что сами спились вместе с ней.
Я рад, что вновь сижу с тобой,
сейчас бутылку мы откроем,
мы объявили пьянству бой,
но надо выпить перед боем.
Везде на красочных обложках
и между них в кипящем шелесте
стоят — идут на стройных ножках
большие клумбы пышной прелести.
Есть в ощущениях обман
и есть обида в том обмане:
совсем не деньги жгут карман,
а их отсутствие в кармане.
Вновь меня знакомые сейчас
будут наставлять, кормя котлетами:
счастье, что Творец не слышит нас —
мы б Его затрахали советами.
Эпоха лжи, кошмаров и увечий
издохла, захлебнувшись в наших
стонах,
божественные звуки русской речи
слышны теперь
во всех земных притонах.
До славной мысли неслучайной
добрел я вдруг дорогой плавной:
у мужика без жизни тайной
нет полноценной жизни явной.
На высокие наши стремления,
на душевные наши нюансы,
на туманные духа томления —
очень грубо влияют финансы.
Стали бабы страшной силой,
полон дела женский треп,
а мужик — пустой и хилый,
дармоед и дармоеб.
Еще родить нехитрую идею
могу после стакана или кружки,
но мысли в голове уже редеют,
как волос на макушке у старушки.
О нем не скажешь ничего —
ни лести, ни хулы;
ума палата у него,
но засраны углы.
В неполном зале — горький смех
во мне журчит без осуждения:
мне, словно шлюхе, жалко всех,
кто не получит наслаждения.
Со мной, хотя удаль иссякла,
а розы по-прежнему свежи,
еще приключается всякое,
хотя уже реже и реже.
До поры, что востребую их,
воплощая в достойных словах,
много мыслей и шуток моих
содержу я в чужих головах.
Все дружно и России воздели глаза
и в Божье поверили чудо,
и пылко целует теперь образа
повсюдный вчерашний Иуда.
Полистал я его откровения
и подумал, захлопнув обложку,
что в источник его вдохновения
музы бросили дохлую кошку.
Я щедро тешил плоть,
но дух был верен чести;
храни его. Господь,
в сухом и теплом месте.
Вчера ходил на пир к знакомым;
их дом уютен, как кровать;
но трудно долго почивать,
когда не спится насекомым.
Господь, услышав жалобы мои,
подумал, как избыть мою беду,
и стали петь о страсти соловьи
в осеннем неприкаянном саду.
Чисто чувственно мной замечено,
как незримо для наблюдения
к нам является в сумрак вечера
муза легкого поведения.
И жизнь моя не в тупике,
и дух еще отзывчив к чувству,
пока стакан держу в руке,
а вилкой трогаю капусту.
Вся наша склонность к оптимизму —
от неспособности представить,
какого рода завтра клизму
судьба решила нам поставить.
У писательского круга —
вековечные привычки:
все цитируют друг друга,
не используя
