Впрочем, пятьдесят лет назад такие мысли мне в голову не приходили. Вместо Голливуда у нас тогда были «Мосфильм», «Ленфильм» и «Одесская киностудия». Поэтому страшилками нам казались даже такие сказки, как «Теремок», где все жили дружно, а потом пришел мишка, сел на теремок и всех в нем раздавил.
Однако вернемся к силосу, о котором мечтал Госплан. Гигантская трава густо и мирно росла на склонах вулкана Тятя-яма. Он весь был в этой траве, как будто давно не брился. Только ветер порой приглаживал ее, и она ласково шелестела ему в ответ. Вот так, занимаясь каждый своим делом, ученые изучая, мы с Сашкой работая, постепенно поднимались в шелестящей над головой траве на вершину вулкана.
Тучи и облака были уже глубоко под нами, когда мы добрались до его вершины, и нам открылся кратер. Это была огромная терракотовая чаша, до краев наполненная солнечным светом. На дне ее, точно только что налитое в бокал шампанское, пузырилось гейзерами голубое озеро. В то время слово «голубое» было вполне приличным, тем более по отношению к озеру. Его берега были кое-где украшены таежной зеленью. Еще японцы дали этому озеру название Горячее. Озеру было уютно в этом укромном местечке, прикрытом от ветра со всех сторон, но одиноко. Оно не знало купающихся. Его можно было даже назвать девственным. При такой температуре воды – от +35 до +38 градусов – озеро, безусловно, комплексовало из-за своей невостребованности.
Я понимаю, что слишком много времени уделяю воспоминаниям о Тятя-яме. Но это первый вулкан в моей жизни. С вулканами, видимо, как с женщинами – из них тоже больше всего запоминается первый и еще один.
Я не знаю, насколько благодаря той поездке мне удалось стать самостоятельнее, но, вернувшись с Курил, я имел в компании неожиданный для себя успех с рассказами о птичьих базарах, горячих озерах, гейзерах... Почти не привирая, рассказывал о том, как ловить осьминогов, что рыбу, идущую на нерест, можно вынимать из речки голыми руками, а если ночью в Тихом океане на корабле включить лирическую музыку, то из воды эдакими водяными флюгерами выглянут остренькие мордочки нерп и они будут сопровождать корабль, как мотоциклисты лимузин президента во время саммита. Тятя-яма зарядил меня желанием много путешествовать, рассказывать об увиденном и иметь с этим успех!
Я думал, что стану лирическим писателем. Целый год, вернувшись из экспедиции, писал повесть под названием «Точка пересечения». О двух молодых людях: разнорабочем и поварихе. То есть, естественно, о самом себе, любимом. Я же был в том возрасте, когда героем в собственном воображении мог быть только я сам. Сюжет незатейливый, но, как мне казалось, философский. Герои живут по разные стороны самого большого материка. Их судьбы похожи на две непараллельные прямые, которые один раз в экспедиции на краю света пересеклись и никогда больше не встретятся.
В конце повести читатели должны были печалиться и комплексовать из-за того, что в их жизни тоже что-то недополучилось: хотя и была своя «точка пересечения», но они мимо нее проскочили, не заметили... Понравиться эта повесть могла только тем людям, которые не представляют себе в молодости счастья без несчастной любви.
В повести – шутка ли – было 380 страниц! Причем рукописного текста! Конечно, все редакции отказались ее печатать. Редакторы единодушно называли ее графоманством. Даже несмотря на то, что мой отец в то время был авторитетным советским писателем, лауреатом государственных премий. Отец тоже ее прочитал, после чего сказал: «Наверное, будешь писателем, три страницы написаны неплохо».
Почему только три? Теперь я понимаю, что я старался подражать таким популярным в то время писателям – нашим Хемингуэям – Аксенову, Анчарову, Гладилину... Конечно, мне до них было далеко. Я не был спецом в городском романе, как они. Зато те три страницы с описанием тайги и Тихого океана они бы написать не смогли. Они для этих трех страниц были слишком городскими, слишком домашними, аквариумными. Эти страницы с пометками отца «Одобряю» я храню до сих пор. В них описана уникальная тайга Кунашира: эдакая смесь тропических джунглей с нашей северной тайгой. Единственное место в мире, где северные ели переплетены тропическими лианами. Где растут магнолии и карликовые сосны рядом. Где я впервые увидел, что самые красивые цветы тропических лиан – самые ядовитые. Не дай бог прикоснуться! Потом понял, что у людей чаще всего так же. Особенно понравилась моему отцу фраза из описания сцены, где герой повести стоит на баке корабля, идущего в Тихом океане, а над кораблем летают, вьются чайки: «Их так много, что взглянешь наверх, а там словно пурга метет!»
Когда недавно я перечитал эти три страницы, подумал о том, какие ж необратимые изменения произошли во мне и в моем организме за эти сорок лет. Если бы я снова попал на Курильские острова, если бы мне довелось еще раз побывать в кунаширской тайге или пройтись на корабле по Тихому океану, я бы наверняка искрометно и беспощадно высмеял и тайгу, и океан. И конечно же чаек, которые в наше время уже любят не столько летать, сколько пастись по помойкам. Тайга замусорена пикниками, в океане плавают полиэтиленовые пакеты со всего мира, от которых кашляют, а то и вовсе задыхаются киты.
И все-таки, несмотря на все эти перемены, я благодарен Тятя-яме: он зарядил меня самым главным – желанием всегда торчать над обывательской равниной!
Прошло после Тятя-ямы не так много времени. Хотя вполне достаточно, чтобы романтическая юность сменилась более расчетливой молодостью. Я уже был инженером. На полставки руководил комсомольской агитбригадой. Считался ее режиссером, директором и художественным руководителем сразу. Как бы сказали теперь, я ее продюсировал. Впрочем, словосочетание «продюсер агитбригады» звучит так же нелепо, как «менеджер буддийских монахов».
Одним летом мы болтались на агиттеплоходе с нашей агитбригадой по морям вокруг Камчатки. Причаливали к плавбазам, рыболовецким судам. Суденышки поменьше сами пришвартовывались к нам. В небольшом концертном зале на нашем агиттеплоходе мы выступали перед командами. Рыбаки и моряки были счастливы, что к ним сюда, на край света, заглянули такие, извините за каламбур, задорные молодые люди со своими шутками и забавами, смешинками и задоринками.
После гастролей, чтобы дать нам хоть немного отдохнуть, на пару дней нас высадили на берег. Над корякским поселком, куда нас привезли, этаким посредником между небом и землей белоснежной вершиной красовался и дымился самый высокий в Советском Союзе вулкан Авачинский. Дымился он вполне мирно, струйка белого дыма тянулась в небо и растворялась в нем, словно рассказывала ему о наших земных новостях.
Все участники агитбригады были значительно моложе меня. Это теперь мы с ними подравнялись в возрасте: всем примерно от пятидесяти до шестидесяти. А тогда они находились в таком же романтическом периоде юности, как я на Кунашире. До моей прагматичной инженерной молодости еще не дозрели. Поэтому с ними я переставал быть прагматиком и снова становился тем романтиком, который мечтает изменить мир, а не тем опытным советским инженером, которого мир уже изменил.
В память о своей ботанической юности я потащил их комсомольскую юность на Авачинский вулкан. Конечно, не на вершину. Авачинский вулкан слишком высокий и трудный для восхождения. И опасный. Это десерт лишь для альпинистов! Ну, еще для вулканологов. Он далеко не всегда мирно дымится. Порой сердится, а если его всерьез разозлить, заливает склоны лавой, далеко не в шутку пугая в округе все, что называется животным миром, включая человека.
Мы поднялись только до долины гейзеров. Но и там чувствовался вырывающийся наружу жар перегревшейся земли. Один гейзер бил так высоко, что ему мог бы позавидовать любой фонтан в Петергофе. Большинство участников агитбригады – москвичи – даже представить себе не могли, что такое на свете бывает. Я добился того, чего хотел. Мне удалось поделиться со своими молодыми друзьями тем, чему научил меня отец, – умением получать удовольствие от природы, заряжаться энергией не только от телевизора или вампиря окружающих. Как показало время, урок был усвоен. Все участники нашего студенческого театра, а их было двадцать человек, впоследствии стойко перенесли ужасы перестроек, реформ, девальвации и дефолтов... Они до сих пор живут беспокойно-счастливой жизнью, не превращаясь в тех обывателей, которые в юности один раз отмочили попу на байдарке, и это потом стало единственным романтическим воспоминанием в их кухонно-телевизорной тягомотине.
Авача – так называют ласково Авачинский вулкан местные жители – торчит из Камчатки так же, как Тятя-яма из Кунашира. Только он значительно выше и не такой мирный. Мелкие облака стараются обходить его стороной. Словно побаиваются. Нимб святости к его буйной сути не подходит. Любой нимб ему тесен и тут же развалится вдребезги от первого хозяйского возмущения.
