Кэтти Линн Эмерсон
Слияние истерзанных сердец
Поместье Кэтшолм, 1547 год
В свои семь лет девочка прекрасно понимала, что ее поведение иначе как ослушанием нельзя было назвать. Ей раз и навсегда запрещено выходить из сада, но пруд с рыбками тянул ее к себе словно заколдованный. Ник говорил, что в нем водятся плотва и лещ, и она не могла не посмотреть, как выглядит лещ, когда он еще живой.
От пруда рукой было подать до сарая с сеном и других построек. Оглянувшись в последний раз, чтобы удостовериться, что матери поблизости нет, Томазина Стрэнджейс продолжила запретное путешествие, не обходя своим вниманием ни один укромный уголок, пока, завернув за угол, чуть не налетела на размахивающего крыльями и готового к драке петуха.
Курятник был далеко, но петуху почему-то не понравилась Томазина, и он решил померяться с ней силами. Не придумав ничего лучшего, перепуганная девочка мгновенно оказалась на скирде.
Сердце едва не выпрыгивало у нее из груди, и она помедлила немножко, прежде чем посмотрела вниз. Петуха нигде не было видно. Зато теперь она боялась упасть. Вот так всегда! Не успела избавиться от одной беды – на тебе другую.
Томазина закрыла глаза, мечтая о том, чтобы кто-нибудь ее нашел. Но только, ради Бога, не мама!
Господь услыхал ее молитвы, и когда она вновь открыла глаза, с доброй, как всегда, улыбкой к ней приближался Ник Кэрриер.
Ник был на восемь лет старше Томазины. Почти мужчина. Втайне она думала, что в деревне нет никого красивее его. У Ника были длинноватый прямой нос, светло-голубые глаза и каштановые волосы, отливавшие золотом на утреннем солнце. На щеках у него уже появился пушок, однако до бороды ему было еще очень далеко.
– Томазина, ты что там делаешь?
– За мной гнался петух!
Другой бы мальчишка наверняка рассмеялся, но только не Ник, сочувственно смотревший наверх. Он взобрался на скирду, обхватил девочку за талию и спустился вниз. Всего одно мгновение – и Томазина уже в безопасности рядом с Ником.
Глядя на него с обожанием, она пролепетала:
– Ник, ты мой рыцарь! Когда я вырасту, я выйду за тебя замуж.
Он улыбнулся и тотчас вновь посерьезнел.
– Ты похожа на свою мать, и если ты будешь хотя бы вполовину так хороша, как она, я непременно напомню тебе о твоем обещании. Но только, Томазина, ты из благородной семьи, а я нет, так что придется тебе поискать кого-нибудь с землями и деньгами, когда подрастешь.
Томазина упрямо вздернула подбородок.
– Не хочу никого искать! Я выйду замуж только за тебя!
– Как скажешь, Томазина.
Он подал ей руку и с рыцарской галантностью проводил в сад. Едва они подошли к фонтану, как появилась мать Томазины.
Лавиния Стрэнджейс выглядела много моложе своих лет, тем более что и до старухи ей было еще ой как далеко. С грацией кошки высокая стройная вдова обходила клумбы и кусты, распустив по спине почти черные кудри, падавшие ниже пояса.
Пробормотав что-то насчет работы, Ник торопливо ушел, и Лавиния, сверкая синими глазами, несколько мгновений смотрела ему вслед.
– Какой Ник стал красавец, почти как его отец! – проговорила она наконец.
– Когда я вырасту, то выйду за него замуж, – объявила Томазина.
Лавиния обожгла ее лазурным взглядом.
– Нет, девочка моя, он тебе не подходит, немедленно выкинь это из головы. Кстати, объясни мне, почему ты ушла из сада, я же запретила тебе уходить.
1561 год. Лондон.
Едва услыхав шорох за пологом кровати, Томазина вскочила, чуть не бегом пересекла комнату, отодвинула тяжелый бархат и, с трудом сдерживая слезы, низко склонилась над матерью. Надежды уже давно никакой не было, но Томазина все равно искала взглядом хотя бы намек на улучшение.
– Ты проснулась!
Лавиния Стрэнджейс взглядом укорила дочь за неуместное замечание. Не в силах выразить свои мысли словами и подчинить себе дергавшиеся губы, она все умела сказать глазами.
Обезножев несколько лет назад, Лавиния очень сдала за последние дни. Теперь каждое движение отдавалось мучительной болью, и сердце колотилось как бешеное. Она едва дышала, но сознание ее еще оставалось ясным. Было видно, что она хочет что-то сказать Томазине, пока не поздно.
– Скоро боль стихнет, – утешила ее Томазина.
Лавиния презрительно молчала. Они обе слишком хорошо знали, что мучения закончатся только со смертью…
Томазина изо всех сил старалась сохранять спокойствие. Это она обязана была сделать для матери – так же как быть с ней до конца. Нет такого человека, который заслуживает смерти в одиночестве, чего бы он ни натворил в своей жизни.
Лавиния запретила дочери посылать за врачом и за священником. Она сама лечила себя, пока не ослабела настолько, что уже не могла готовить порошки. Томазина вздрогнула всем телом от догадки, словно ей стало холодно. Неужели мать сама постепенно лишала себя жизни?
Лавиния невнятно произнесла:
– Помоги.
Томазина уставилась на нее. Голос был совсем чужой, и к тому же Томазине показалось, что мать не видит ее широко раскрытыми глазами.
– Мама! Я здесь! Я помогу тебе.
– Помоги… своей… сестре.
Лавиния произнесла раздельно каждое слово, потратив на это последние силы.
Томазина ничего не поняла. Она взяла руку матери в свои, словно прося ее повторить, объяснить свою странную просьбу, но Лавиния уже потеряла сознание.
Борясь со слезами, Томазина прижалась лбом к спинке кровати. Волосы упали ей на лицо, потому что она забыла убрать их в чепец.
В ту минуту, как Лавиния заговорила, Томазине показалось, что к ней наконец надолго вернулось сознание. Увы, нет.
Вчера она бредила о какой-то собаке, а ведь у них уже девять лет, с тех пор как они переехали в Лондон, нет собаки.
Теперь вот какая-то сестра…
Лавиния лежала на пышной пуховой перине, застеленной полотняной простыней, на высокой подушке и под легким одеялом, которое почти сбросила с себя. Когда-то она была очень красивой, но теперь женщина, лежавшая на кровати, высохшая и изможденная, если и напоминала прежнюю, то не более чем тень напоминает живого человека.
Ее хриплое дыхание наполняло комнату, но вскоре и его не стало слышно.
Томазина еще помедлила, потом осторожно дрожащим пальцем прикоснулась к материнской шее, чтобы наверняка убедиться в том, о чем она уже догадалась. Сердце Лавинии остановилось.
Почти ослепнув от слез, Томазина выскочила из спальни. Она глотала открытым ртом воздух, неловко вытирая ладонями лицо. Однако она уже чувствовала какое-то возбуждение. Боясь испытать облегчение, она заранее винила себя в нем, и ей стало страшно. У нее даже закружилась голова, и она едва успела добежать до открытого окна.
