Напоённый светом июньский вечер не спешил смениться ночью. Большие рыжие шмели не желали вылезать из пустых стаканов, оставленных на круглом плетённом из соломы столике, под деревьями, за исключением сосен, поползла уже едва ощутимая сырость, сулящая прохладу. Ни розовидные, благоухающие югом герани, ни огненные маки не страдали с приближением знойных летних дней. «Не здесь… не здесь…» – отдавалось при каждом шаге в голове Алена. Он искал Саху, не желая звать её в полный голос. Он нашел её на низеньком столике, подпирающем голубой от лобелий холмик. Свернувшись чалмой, кошка спала или притворялась спящей. «Чалмой? В такое время? В такую погоду? Так она спит только зимой…»
– Саха! Золотая моя!
Она не вздрогнула, когда он взял её на руки, только открыла свои запавшие, почти равнодушные, поразительно красивые глаза.
– Боже мой, какая ты лёгкая! Да не заболела ли ты, пумочка моя?
Подхватив кошку, Ален бегом догнал мать с Камиллой.
– Мама, Саха заболела! Шёрстка свалялась, похудела ужасно, а вы мне ничего не говорите!
– Она почти ничего не ест, – отвечала госпожа Ампара. – Не желает.
– Не ест, а что ещё?
Он баюкал кошку на груди. Она не противилась, часто дыша через сухие ноздри.
Из-под крупных седых завитков госпожа Ампара метнула понимающий взгляд на Камиллу.
– Больше ничего.
– Неужели непонятно? Скучает по тебе. Твоя ведь кошка!
Решив, что Камилла издевается над ним, Ален самолюбиво вздёрнул голову. Однако выражение на её лице было такое же, как обычно, только она как-то по-особому глядела на кошку. Почувствовав её руку, Саха закрыла глаза.
– Потрогай у неё уши, – сказал внезапно Ален. – Они горячие!
Он размышлял недолго.
– Вот что, я забираю кошку. Мама, будьте любезны, попросите принести её корзинку и мешок песка для поддона. Остальное найдётся на месте. Понимаете, я не могу допустить, чтобы… Кошка, верно, решила, что…
Не договорив, он запоздало повернулся к жене.
– Ты не станешь возражать, Камилла, если Саха поживёт у нас, пока мы не вернёмся сюда?
– О чём речь!.. Только куда девать её ночью? Недоумение её было столь простодушно, что Ален покраснел из-за матери и отрывисто бросил:
– Сама устроится…
Они отправились в путь гуськом: впереди Ален нёс в дорожной корзинке безмолвную Саху, следом брёл старик Эмиль, согнувшийся под тяжестью мешка с песком, а шествие замыкала Камилла, обременённая старым обтрёпанным пледом, «Саха-пледом», как окрестил его Ален.
– Никогда бы не подумала, что кошка может так быстро приспособиться!..
– Это не какая-то кошка. Саха – это Саха.
Ален самодовольно хвастался Сахой. Сам он никогда прежде не держал кошку в столь тесном пространстве, пленницей двадцати пяти квадратных метров, где она всегда оставалась на виду и где ей приходилось, дабы поразмыслить о своих кошачих делах, как равно и удовлетворить свою потребность в темноте и одиночестве, забираться под необъятные кресла, то и дело передвигаемые с места на место, либо в малюсенькую прихожую, а то и в один из стенных шкафов-гардеробов, скрытых за зеркалами.
Тем не менее Саха решила одолеть все коварные преграды. Она приноровилась к неопределённому времени трапез, утреннего вставания и отхода ко сну, избрала местом ночлега табурет с махровой обивкой в ванной, обследовала всю Скворечню без напускного отвращения или показной диковатости. В кухне она снисходительно внимала напрасным речам госпожи Бюк, приглашающей «киску» отведать сырой печени. Едва Ален с Камиллой выходили, она устраивалась на стенке террасы над головокружительной пропастью, которую измеряла оком, бесстрастно провожая взглядом спинки реющих внизу ласточек и стрижей. Камилла приходила в ужас от её бестрепетного сидения на высоте десятого этажа, от взятого ею обыкновения подолгу умываться на бортике террасы.
– Запрети ей! – кричала она Алену. – От этой картины у меня обрывается сердце и сводит икры!
Ален только улыбался с видом знатока, любуясь своей кошкой, к которой вернулись жизнерадостность и аппетит.
Правда, в ней не было заметно цветущего здоровья или особой весёлости. Её мех не переливался уже, как прежде, всеми цветами, как сизая грудь голубя. Во всяком случае, жилось ей теперь лучше: она ждала глухого удара лифта, возносящего к ней Алена и принимала от Камиллы неумелые знаки внимания вроде крошечного блюдечка молока в пять часов или куриной косточки, протягиваемой сверху, как если бы ожидалось, что она начнёт подскакивать, точно пёсик.
– Да не так! Вот как! – вмешивался Ален.
С этими словами он клал кость на банный коврик, а то и прямо на бежевый ковёр с длинным ворсом.
– Бедный Патрик! Во что превратится его ковёр! – ужасалась Камилла.
– Кошка не станет грызть кость или кусок жёсткого мяса на гладкой поверхности. Когда кошка берёт из тарелки кость и кладёт на ковёр, чтобы её там разгрызть, ей говорят, что на ковре грязно. Но, чтобы дробить кости или рвать мясо, кошка должна прижимать свою добычу лапой либо к земле, либо к ковру. Только кто это знает…
Изумлённая Камилла прервала его:
– А тебе откуда это известно?
Он никогда не задумывался над этим и поэтому решил отшутиться:
– Тс-с-с! Просто я очень умён… Только молчок! Господину Вейе об этом не известно…
Он растолковывал ей привычки и обычаи кошачьего племени, как учат иностранному языку, изобилующему премудростями, помимо своей воли вкладывая в свою науку много чувства.
Камилла слушала, не сводя с него глаз, и поминутно задавала вопросы, на которые он отвечал со всей откровенностью.
– Почему кошка играет с бечёвкой, но боится толстого гардинного шнура?
– Потому что шнур – это змея. Такой же примерно толщины… Она боится змей.
– А она когда-нибудь видела змею?
Ален поднял зеленовато-серые глаза в оправе чёрных ресниц, которые казались ей такими красивыми, такими «изменническими», как она выражалась…
– Нет… Думаю, что нет… Да и где бы она могла видеть змею?
– Тогда как же?
– Она воображает змею, придумывает её. Ты сама испугалась бы змеи, даже если никогда не видела бы змей.
– Да, но мне рассказывали о них, я видела их на картинках. Мне известно, что они существуют.
– И Сахе известно.
– Откуда же?
Он улыбнулся с видом превосходства.
– Откуда? Это у них врождённое, как у людей аристократизм.
– Значит, я не аристократична?
Сочувствие смягчило его голос:
– Ничего не поделаешь… Впрочем, утешься: я тоже не этой породы. Ты мне не веришь?
Сидя у ног мужа, Камилла воззрилась на него, раскрыв глаза, насколько было можно, – так смотрела когда-то на него девочка, не желавшая сказать слова приветствия.
