Этотъ разъ онъ далъ пройти волнѣ зрителей и остался на своемъ мѣстѣ, наблюдая безъ интереса ложи, по большей части пустыя, въ глубинѣ которыхъ двигались неясныя тѣни.
Г-жа Морель исчезла. Фаустина повернулась спиной къ залѣ, разговаривая съ дамой, сидѣвшей во второмъ ряду ложи, и съ господиномъ, стоявшимъ, прислонясь къ перегородкѣ, съ перчатками и шапоклякомъ [7] въ рукѣ. Мишель почувствовалъ прикосновеніе къ своей рукѣ и увидѣлъ все такъ же улыбавшагося Дере, съ тѣмъ тикомъ на лицѣ, который безобразилъ его щеку каждый разъ, когда его монокль грозилъ паденіемъ.
— Треморъ, — сказалъ онъ, — графиня Вронская прислала меня за вами.
И онъ добавилъ:
— Поздравляю!
— Право не съ чѣмъ, — проворчалъ Треморъ.
Онъ постарался улыбнуться, покидая Дере, который входилъ къ себѣ въ ложу, но сердце у него было какъ бы въ тискахъ. Весь зтотъ вечеръ показался ему ужасно длиннымъ и утомительнымъ; у него оставалась въ душѣ горечь вмѣстѣ съ необъяснимымъ состояніемъ возмущенія, отвращенія, поднятыхъ въ немъ непочтительнымъ изумленіемъ Дере. Онъ пришелъ искать воспоминанія, образа дорогого прошлаго или, можетъ быть, онъ такимъ образомъ оправдывалъ свое болѣзненное желаніе вновь увидѣть единственную женщину, которую искренно любилъ. Но это не важно. Въ Фаустинѣ его жадные глаза не встрѣтили болѣе самой Фаустины, но лишь слабое отраженіе такъ горячо желаннаго образа прежнихъ дней; его глаза болѣзненно столкнулись съ незнакомымъ силуэтомъ этого „роскошнаго созданія“, идеальная красота котораго осквернялась сластолюбивымъ восхищеніемъ перваго попавшагося фата. И страдая отъ какого то душевнаго безпокойства, Мишель однако наблюдалъ свои страданія и смѣялся самъ надъ собою… На что же, однако, онъ надѣялся, этотъ вѣчный простакъ?
Въ кулуарахъ онъ встретился съ г-жей Морель, обмахивавшейся вѣеромъ съ такимъ видомъ, какъ будто она умирала отъ жары, и томно разговаривавшей съ дамой, замѣченной Мишелемъ въ глубинѣ ложи графини Вронской. Онъ поклонился, не останавливаясь.
Когда онъ вошелъ въ ложу, немного блѣдный, но настолько владѣвшій собой, что ни единый мускулъ не выдавалъ его волненія, Фаустина была одна и лорнировала залу.
При шумѣ открываемой двери она повернулась:
— Наконецъ то, — сказала она.
Треморъ поклонился съ любезной и холодной вѣжливостью.
— Г. Дере сообщилъ мнѣ, сударыня, что вы оказываете мнѣ честь, спрашивая меня.
Онъ хотѣлъ показать съ самаго начала, немного, можетъ быть, грубо, что его посѣщеніе было не совсѣмъ добровольно.
Кончикомъ своего вѣера графиня Вронская указала ему на стулъ подлѣ себя:
— Г-нъ Дере напомнилъ вамъ о вашихъ обязанностяхъ, — возразила она непринужденно. — У меня въ Парижѣ много друзей и всѣ, находящіеся здѣсь, пришли поздравить меня съ благополучнымъ возвращеніемъ.
— Вѣроятно они, сударыня, имѣютъ больше меня правъ разсчитывать на память о себѣ и на свои личныя заслуги. Я, сознаюсь, считалъ себя слишкомъ забытымъ, чтобы явиться выразить вамъ свое почтеніе. Я васъ благодарю за доказательство того, что я ошибался.
Эта совершенная корректность давала, однако чувствовать что-то враждебное; но если сердце Тремора билось настолько сильно, что, казалось, должно было разорваться, голосъ его не дрожалъ.
Фаустина пристально смотрѣла на молодого человѣка.
— Ну, садитесь же, — сказала она ему тономъ любезной и примирительной вѣжливости.
Онъ послушался этого приказанія, и съ едва замѣтной улыбкой, кривившей его губы, принялся разглядывать залу.
— Прекрасный сборъ, — замѣтилъ онъ въ тонъ ей.
— Великолѣпный, — подтвердила небрежно графиня.
Называя всѣхъ извѣстныхъ лицъ, видѣнныхъ имъ въ залѣ, Марселя Прево въ оркестрѣ, г-жу Августу Хольмесъ въ амфитеатрѣ, министра внутреннихъ дѣлъ въ ложѣ и многихъ еще, Мишель смотрѣлъ на молодую женщину.
Да, она измѣнилась, очень измѣнилась; онъ не удивлялся болѣе, что не сразу ее узналъ. Стала ли она еще прекраснѣе? Онъ не зналъ. Она была совсѣмъ иная. Бюстъ роскошно развился, оставивъ талію, которую плотно охватывалъ серебряный поясъ, очень тонкой и гибкой; молочная бѣлизна пополнѣвшихъ плечъ распознавалась лишь благодаря мату шелковаго чехла, роскошно вышитаго тонкимъ серебромъ, обрамлявшаго ихъ и спадавшаго безъ складокъ, гармонично и съ точностью опредѣляя линіи этого тѣла статуи; каждая черта лица ея какъ-то рѣзче обозначалась; маленькій изгибъ бровей, можетъ быть слегка подрисованный карандашомъ, вырисовывался довольно рѣзко на низкомъ лбу, осѣненномъ волосами менѣе золотистаго цвѣта, чѣмъ ранѣе, можетъ быть искусно окрашенными. И въ изгибахъ таліи, въ движеніяхъ шеи, въ жестахъ рукъ угадывалась цѣлая наука, иначе говоря, цѣлая психологія позъ, терпѣливо изученныхъ и педантично примѣняемыхъ. Но глаза, глаза, въ особенности, были не тѣ.
Фаустина также съ своей стороны вѣроятно искала на мужественной физіономіи жениха своей юности слѣды годовъ жизни, страданій. И эти два существа, любившія другъ друга, по крайней мѣрѣ говорившія себѣ это, мечтавшія одно время о совмѣстной жизни и взгляды которыхъ встрѣтились въ первый разъ послѣ восьми лѣтъ, обмѣнивались въ театральной ложѣ, на виду у двухъ тысячной толпы, замѣчаніями свѣтскихъ людей, видѣвшихся наканунѣ! Потому что бываютъ часы, когда на устахъ появляются или рѣшительныя, или банальныя слова, когда можно сказать только слишкомъ много или слишкомъ мало; потому что въ отношеніяхъ между Мишелемъ Треморомъ и Фаустиной Морель не могло быть средняго и что и тотъ и другая безмолвно это понимали. Имъ нужно было быть или только въ настоящемъ, не представлявшемъ изъ себя ничего, или въ прошломъ, составлявшемъ драму одного изъ нихъ.
Теперь они говорили о музыкѣ, спорили о Меssіdоr и различныхъ лирическихъ попыткахъ Брюно, затѣмъ перешли къ Вагнеру, къ послѣднему сезону въ Байрейтѣ. Иногда едва замѣтная горькая улыбка, призракъ былого времени, касалась слегка губъ Фаустины, и въ этомъ мелькавшемъ выраженіи было столько ироніи, — можетъ быть ироніи тѣхъ, которые, благодаря непроизвольной двойственности своей личности, видятъ себя безпрестанно играющими жизненную комедію и жалѣютъ себя за напрасную трату столькихъ усилій.
И въ то время, какъ Фаустинѣ казалось, что она слышитъ новаго человѣка, она, вѣроятно, презирала себя, не умѣя найти въ этомъ свѣтскомъ собесѣдникѣ дикаря изъ Кастельфлора, въ этомъ умномъ болтунѣ — молчаливаго студента археологическаго института. Мишеля пугали эти незнакомые зрачки, сіяніе которыхъ его обволакивало. Ему казалось, что онъ видѣлъ въ нихъ колебавшіяся смутныя отраженія столькихъ существъ и предметовъ, чуждыхъ ему, цѣлое прошлое, о которомъ онъ ничего не зналъ, цѣлая непонятная тайна зволюціи души, въ которую онъ никогда не могъ вполнѣ проникнуть и которая все болѣе и болѣе ускользала отъ его анализа.
