В гардеробной она сняла накидку и берет и бросила их на стул. Потом пришла на помощь госпоже, сняв с нее серый шелковый плащ и расколов булавки, удерживавшие у той на волосах широкую светло-голубую соломенную шляпу, украшенную только ленточкой и цветком. Умело расправив на госпоже юбки, она облегчила ей усаживание за туалетный столик.
– Тут что-то произошло, Элис. – Глядя в зеркало, Розина ждала ответа, однако Элис по привычке не торопилась. Она начала с того, что щедро полила одеколоном клок ваты; затем, встав у госпожи за спиной, она промокнула ей один висок, потом второй и только после этого соизволила ответить:
– У вас всегда было чутье на подобные вещи, и оно еще никогда вас не подводило.
– Вы тоже почувствовали… напряжение?
– Да, почувствовала. Пейдж сама не своя.
Их взгляды в зеркале встретились. Розина негромко произнесла:
– Она сказала, что ребенок здоров. Надо сходить взглянуть на нее.
– Времени для этого достаточно. Сперва отдохните. Она никуда не денется.
Стоило Элис договорить, как наверху раздался крик, заставивший обеих задрать головы к потолку. Второй крик застал Розину у двери. Она не бросилась бегом по коридору и по лестнице, так как у нее вообще не было привычки бегать, однако пошла так стремительно, что оставила старую Элис далеко позади. Еще из-за двери детской она услышала крик дочери. Девочка не кричала так истошно с раннего детства, поскольку научилась владеть собой. Она застала Аннабеллу в одном корсаже, ожесточенно машущей на Уотфорд руками.
– Аннабелла!
– Мама! – Девочка обхватила руками пышную материнскую юбку, подняла залитое слезами личико и снова крикнула: – Мама!
– В чем дело, Уотфорд?
– Я… Не знаю, что на нее нашло, мадам. Право, не знаю. Она отказывается надевать повязку на глаза. Раньше с ней такого не бывало.
– От чего она отказывается, Уотфорд?!
– От повязки, мадам.
– Повязка на глаза?! – Рука Розины, гладившая дочь по волосам, замерла, и она спросила металлическим голосом: – О чем это вы? Извольте объяснить. Какая повязка?
Бедняжка Уотфорд, широко разинув рот, переводила взгляд с госпожи на ее горничную. Только когда госпожа напомнила: «Я жду!» – она спохватилась и пробормотала:
– Я всегда одеваю ей на глаза повязку, прежде чем совсем раздеть для купания.
– Всегда надеваете повязку? – Розина повысила голос. – Вы хотите сказать… Кто вам это приказал?
Когда Уотфорд во второй раз покосилась на Элис, Розина повернула голову и встретилась глазами со старухой, с которой была более близка, чем с собственной матерью и даже с ребенком. Через какое-то время она снова посмотрела на взволнованную няньку и, протянув руку, потребовала:
– Дайте это мне!
Получив от Уотфорд повязку, она рассмотрела ее и сказала:
– Никогда, слышите, никогда больше этого не делайте. – Оторвав от себя дочь и пытаясь обуздать душивший ее гнев, она добавила: – Можешь принять ванну, дорогая. Когда ты ляжешь, я тебя навещу. – Глядя на умоляющее личико, она нежно проворковала: – Будь умницей, вытри глазки.
Вернувшись к себе, Розина грозно посмотрела на старуху, и ее мелодичный голос, единственное ее подлинное достоинство, превратился в металл, насыщенный изумлением и гневом:
– Как вы могли так поступить, Элис?
Элис уставилась на ее бледное, длинное, некрасивое лицо. Потом, задрав подбородок, шагнула к окну. Об ее особом положении при госпоже говорило то, что она имела право выказать свой норов, прежде чем ответить:
– Я сделала это, чтобы сохранить в чистоте ее помыслы. Ей ни к чему так рано знакомиться с грехом.
Розина не сразу обрела дар речи: логика горничной оказалась для нее непостижимой. Наконец она проговорила:
– Скрывая от ребенка его собственное тело, можно только разжечь в нем любопытство.
– Чего не видит око, к тому не тянется сердце.
– Не глупите, Элис.
– Хорошо, мадам, значит, я глупа. – Называя госпожу с глазу на глаз «мадам», Элис демонстрировала обиду.
Розина тяжело опустилась на стул, сложила руки на коленях, устремила взгляд прямо перед собой и молвила:
– Только представьте, что бы началось, если бы об этом узнал хозяин.
На это Элис ответила:
– Многим такая привычка послужила бы лекарством для души.
– О Элис! – То был скорее глубокий стон. Розина уронила голову на грудь. Элис была тут как тут. Положив трясущиеся руки ей на плечи, она запричитала:
– Простите, простите! Я молила Бога надоумить меня, как сохранить дитя в чистоте, и вот какой ответ послал мне Господь…
Издалека донесся смех, заставивший обеих прислушаться. Поднявшись, Розина подошла к туалетному столику и принялась расчесывать волосы. Элис, метнувшись к гардеробу, занимавшему всю стену, спросила дрожащим голосом:
– Что желаете надеть?
– Платье из синей тафты.
В дверь постучали. В следующую секунду дверь распахнулась, и перед дамами предстал Эдмунд Легрендж. Глядя в спину жены, он произнес:
– Я не услышал, как подъехала карета, иначе встретил бы тебя внизу.
Розина избегала взгляда мужа в зеркале. Слегка повернув голову, она ответила:
– Мы только что приехали.
– Как ты перенесла поездку? – Он запрыгал к ней, тяжело опираясь на трость с золотым набалдашником.
– Прекрасно, лучше, Чем обычно.
– Я очень рад. День выдался прелестный.
– Как твоя нога, Эдмунд?
– Гораздо лучше, дорогая, настолько, что я решил сегодня отужинать внизу и предупредил об этом Харриса. Уверен, что ты ко мне присоединишься.
– Я не очень голодна, мы отлично пообедали. Но через некоторое время я спущусь.
Она осмелилась поднять глаза и увидела в зеркале, что он смотрит на нее вопрошающе. Она могла бы ответить ему, слегка покачав головой, но не хотела, чтобы он устроил сцену в присутствии Элис. В этом не было бы ничего необычного, однако она предпочитала, чтобы их душераздирающие ссоры разыгрывались по возможности без свидетелей. Впрочем, она знала, что уединение в этом доме почти невозможно: у каждой двери кто-нибудь подслушивал, и она представляла себе кухню как парламентскую ассамблею, существующую для сбора всех слуг и высказывания ими своих мнений относительно достоинств и недостатков домашнего хозяйства. Роль Палмерстона вполне мог исполнять Харрис, который точно так же, как этот известный деятель, мог перебегать от одной партии к другой, повинуясь конъюнктуре. При жизни ее отца Харрис был ярым приверженцем его принципов, теперь же, когда власть перешла к ее мужу, он столь же ревностно отстаивал новые принципы, хотя между теми и другими пролегала непреодолимая пропасть.
Она знала, что в наследство от отца ей достались сила духа и принципиальность, но, стоило ей попробовать проявить эти свои достоинства, как жизнь превращалась в ад. Она бы превозмогла это и вышла победительницей, если бы не единственное препятствие – ребенок. Ничто не удерживало ее в этом доме, рядом с этим человеком, ничто не заставляло принимать нравственные мучения, кроме ребенка, которым Эдмунд пользовался, как мощным оружием, единственным, какое он мог против нее обратить. Когда она отказывалась ему повиноваться, он использовал девочку, как кинжал, приставленный к горлу.
