Она знала, что в наследство от отца ей достались сила духа и принципиальность, но, стоило ей попробовать проявить эти свои достоинства, как жизнь превращалась в ад. Она бы превозмогла это и вышла победительницей, если бы не единственное препятствие – ребенок. Ничто не удерживало ее в этом доме, рядом с этим человеком, ничто не заставляло принимать нравственные мучения, кроме ребенка, которым Эдмунд пользовался, как мощным оружием, единственным, какое он мог против нее обратить. Когда она отказывалась ему повиноваться, он использовал девочку, как кинжал, приставленный к горлу.
– Как скоро ты спустишься?
Вопрос был задан низким, трепетным басом, способным произвести на стороннего слушателя впечатление, будто он соскучился по ее обществу. В некотором смысле так оно и было: ему не терпелось узнать привезенные ею новости, так как от них слишком многое зависело. Но когда она ответила: «Минут через пятнадцать», – он насмешливо подумал: пятнадцать минут! Другая на ее месте ответила бы: через час-два. Но его Розина не одевалась, а наскоро переодевалась; ей не было свойственно красить глаза и губы, пудрить кожу, душить подмышки и соски. Нет, она ограничивалась мылом для лица, вместо помады для волос пользовалась щеткой с шелком, после которой прическа сверкала, словно обрызганная водой.
Розина наблюдала в зеркале, как он захромал обратно к двери. Даже теперь, многое пережив и хорошо зная его, она понимала, почему женщинам так трудно перед ним устоять. Несмотря на излишества, его фигура сохранила изящество. Щеки, подбородок, шея нисколько не одрябли, и только желтизна глаз свидетельствовала о нездоровом образе жизни. Лишь близкие люди знали, насколько он порочен: ее мать, Элис, ее дядя Джеймс и тетя Эмма. Но даже они не знали о нем всего; ей одной было известно, что Эдмунд Легрендж представляет собой средоточие разнообразных пороков, многие из которых были настолько изысканными и невероятными, что о них трудно было бы рассказать словами.
Если бы нашлись такие слова, она бы давно уже излила душу Элис или собственной матери. Но существуют вещи, какие не в состоянии выговорить язык. Она чувствовала, что ее рассудок выстроил эту преграду, чтобы уберечь ее от безумия.
– Как вы поступите? – шепотом спросила ее Элис, застегивая на ней платье с кринолином, и Розина так же шепотом ответила:
– Не знаю. Одно несомненно: он не поверит, что я старалась, но я действительно пошла на это, Элис, потому что просить у дяди все же легче, чем у матери.
Элис застегнула последний крючок, пригладила расшитый воротник сзади и поправила кончики спереди. Покончив с воротником, она сказала:
– Это надо прекратить. Если вы лишитесь фабрики, все будет кончено.
На это Розина ничего не ответила, а только подумала: «Как бы мне этого хотелось! Есть только одна помеха…»
Направившись к двери, она бросила через плечо:
– Прежде чем спуститься, я пожелаю Аннабелле доброй ночи. – Обернувшись, она добавила: – Не ждите меня. Вы утомились. Ужинайте и ложитесь. Я справлюсь сама. Я… могу задержаться.
Элис не соизволила ответить. Обе знали, что она ослушается приказания.
Ужин подходил к концу. Слуги по одному разошлись. Эдмунд Легрендж, сгоравший от нетерпения, тем не менее отдал должное еде, особенно фаршированной скумбрии и омарам, превзошедшим все, чем он мог бы полакомиться в самом лучшем лондонском клубе. Седло барашка оказалось вполне заурядным, чего нельзя было сказать о гусе и пудинге с крыжовником, таявшем во рту.
Он уже осушил целую бутылку вина и теперь держал в руке рюмку с бренди, которую наполнил до краев, чтобы, умудряясь не пролить ни капли, смотреть через стол на жену и думать: «Боже, она день ото дня становится все менее привлекательной!» Даже полумрак свечей, выгодно преображающий большинство людей, ничего не мог с ней поделать. Эдмунд прервал созерцание и поднялся. У него не было намерения помочь подняться и ей: он знал, что она сообщит ему новости, добрые или дурные, сидя. Как обычно, по выражению ее лица было невозможно догадаться, что его ждет. Его всегда выводило из себя ее умение скрывать свои мысли.
– Ну, как все прошло?
Она вертела в руках тяжелый серебряный десертный нож и не сразу ответила ему.
– Дядя не нашел возможным ссудить мне денег. – Она намеренно не сказала «тебе» или «нам». Она услышала, как он сглатывает слюну, но, не поднимая глаз, продолжила: – Он напомнил мне, что мы по-прежнему должны ему десять тысяч фунтов.
– Плюс проценты!
Избежать худшего было невозможно. Она выпрямилась и прижалась спиной к высокой спинке кресла.
– Ты сказала ему, что мы можем лишиться дела?
– Я довела это до его сведения.
– А он?
– Он напомнил, что пять тысяч, занятые тобой у него, и закладная за дом не спасли свечной завод, подобно тому как предыдущие пять тысяч не спасли гончарное производство и трубный завод.
Он остановился по другую сторону стола, схватившись за спинку своего кресла.
– Ты прекрасно знаешь, что гончарное производство было не поднять. Что до трубного завода, то он уже много лет приносил убытки, кстати, задолго до того, как им занялся я.
Она подняла глаза и ответила спокойствием на его яростный взгляд.
– Это не так. Трубный завод всегда работал с прибылью. Доходы от него никогда не были очень высоки, в отличие от стекольного завода, зато они были надежными. Отец…
– К черту твоего отца! Ты меня слышишь? К черту его! – Это было произнесено тихо, но с клокочущей ненавистью, особенно при слове «отец». – Твой отец не видел дальше собственного носа, иначе не Свинборн, а он последовал бы за Куксоном.
Это уже было невыносимо. Она была не просто утомлена, а измождена, измождена физически и умственно; сегодня все это было особенно невыносимо.
– Когда в тридцать седьмом году Куксон начал изготовлять листовое стекло, хватило ли у твоего папаши предвидения, чтобы последовать его примеру? Нет, он оказался таким же слепцом, как те болваны, что проморгали наступление века стали. Твой отец не смог или не сумел понять, что листовое стекло – материал будущего, из которого можно делать все, что угодно: двери, мебель – да, мебель. Даже полы. Почему бы и нет? Все! Но нет, он знай себе возился со всякой ерундой, вроде бутылочек и канделябров, скрипочек и шутовских мельничных колес, с какими чернь таскается по ярмаркам, напяливая в подражание господам цилиндры… Твой отец!
Он широко раскинул руки и задел канделябр на столе. От канделябра со щелчком, напоминающим удар пистолетного бойка, отломилась одна из восьми веточек и упала на стол со звуком, похожим на выстрел.
Она приказала рукам и мышцам лица оставаться неподвижными, зато все ее тело содрогнулось от возмущения.
