К концу третьего года совместной жизни и спустя целый год после того, как ему было отказано в праве делить с женой ложе, Эдмунд Легрендж принес поздним вечером домой месячного младенца.
На протяжении некоторого времени перед этим он пытался заполучить подпись Розины на документе, облегчающем его финансовое положение. Он требовал от нее согласия на продажу гончарной фабрики, но она упорно отказывала. Разумеется, все ее имущество по закону принадлежало и ему, однако его излишняя настойчивость прогневила бы ее мать, а он не хотел, чтобы и ее завещание обросло условиями; насколько он мог судить по ее затрудненному дыханию, ей тоже недолго оставалось мозолить ему глаза. Но в ту ночь, пьяный и расстроенный, он пренебрег осторожностью и, желая окончательно унизить жену, принес в дом ребенка, родившегося, как он точно знал, от него. Он ворвался к жене среди ночи, разбудил ее и, швырнув сверток ей на кровать, крикнул: «Это моя дочь, Аннабелла Легрендж! Что ты на это скажешь?»
По стенам метались безумные тени. Он размахивал подсвечником, а она пыталась забиться в подушки, как можно дальше отодвинуться от него и от свертка. Тогда он, сорвав пеленки, поднес младенца к самому ее носу, заставив его надрываться. Она инстинктивно потянулась к девочке, чтобы успокоить ее, но тут же отдернула руки, сложила под подбородком и недоверчиво уставилась на этого дьявола в человеческом обличье. Она смогла отвести взгляд от его безумной пьяной физиономии только тогда, когда обратила внимание, что ребенок затих. Она взяла его на руки и стала покачивать. Она никогда в жизни не держала на руках младенцев, но инстинкт подсказал ей, что надо сделать, чтобы он снова задышал. Когда крик девочки возобновился, свидетельствуя, что Розина добилась успеха, муж преподнес ей еще один сюрприз: отшвырнув подсвечник, он повалился на кровать, сотрясаемый безумным хохотом. Он не скоро пришел в себя и, тыча в жену пальцем, с бульканьем выдавил: «Поздравляю тебя с дочерью. Ну, что ты на это скажешь? Ты, девственница, произвела на свет младенца! Ведь ты так и осталась девственницей, не правда ли, Розина? Даже переспав с десятью мужчинами за одну ночь, ты все равно не утратишь девственности, а знаешь, почему? Потому что ты не женщина! Твой отец не произвел на свет женщину, а выдул стеклянное изделие. Теперь у стекляшки появилось потомство: ты стала матерью, Розина, ты – МАМА! Теперь у тебя есть маленькая стеклянная мадонна».
Задыхаясь от хохота, он вывалился из ее комнаты, оставив ее с ребенком на руках. До нее еще долго доносился его смех, пока он, миновав галерею, не укрылся в Старой усадьбе, которую обставил по собственному вкусу и превратил в свое логово.
Все вышло почти так, как он сказал: она будто в самом деле родила ребенка, потому что после той ночи не могла изгнать его из головы, как ни старалась. А старалась она изо всех сил: на протяжении двух месяцев малютка находилась на попечении одной Элис. Розина лишь изредка приходила на нее посмотреть, сначала убедившись, что за ней не подглядывают.
Потом наступил день, когда он уведомил ее, что собирается вернуть дитя матери. Реакция Розины была естественной, как сердцебиение: «Не смей! Я хочу, чтобы она осталась». Зная, что он сделает все возможное, чтобы поступить ей наперекор, она все же взмолилась: «Пожалуйста, оставь ее мне!» Вот тогда он понял, что существо, с помощью которого он хотел уязвить и унизить жену, может сыграть роль оружия, до какого он бы не додумался, даже призвав на помощь все свое злодейское хитроумие.
Год от года он совершенствовал свое мастерство владения этим оружием. Стоило ей заупрямиться, ему было достаточно положить перед ней ручку и как бы между прочим упомянуть Аннабеллу, и проблема тотчас снималась.
Но теперь, после семи лет безропотного подписывания выгодных ему бумаг, последних практически не осталось, не считая тех, что касались стекольного завода. Подпиши она и их – Редфорд-Холл прекратил бы свое существование.
Эдмунд знал это не хуже ее и время от времени делал над собой усилие, то есть на протяжении недели ежедневно являлся на завод, где загружал начальство инструкциями, вследствие чего начальство усложняло жизнь своим подчиненным.
Предоставленное самому себе и людям, которым оно было небезразлично, стекольное производство функционировало в ровном ритме и выдавало год за годом одно и то же количество изделий. Однако для человека такого склада, как Эдмунд Легрендж, этого дохода хватало лишь на поддержание существования, тогда как ему хотелось бы прогреметь как новому Дарэмскому Ламбтону, спускающему по семьдесят тысяч фунтов в год. В действительности же он теперь остался практически без гроша.
Сейчас, подойдя к столу и нависнув над ним, он спросил:
– Ты имеешь представление о расходах текущего года?
Она сделала судорожный глоток и тихо ответила:
– Поскольку я весь год, как и четыре года до этого, не вижу бухгалтерских книг, ты не можешь ожидать от меня ответа на свой вопрос. Он, стоя в прежней позе, проворчал:
– Бухгалтерия – не женское дело.
– В таком случае, расходы меня не касаются.
– Вот как? – Он перешел на насмешливый тон. – Тогда я сделаю тебе приятное. Я доверю это занятие тебе. Почему, как ты думаешь, мне именно сейчас позарез понадобилось восемь тысяч? Просто потому, что эту сумму затребовали кредиторы. И, между прочим, это их только усмирит, но не заставит слезть с нашей шеи. А что, если сразу поставить их на место? Хочешь заняться этим, дражайшая Розина?
Она схватилась за горло. Она полагала, что деньги потребовались ему отчасти для того, чтобы построить отдельный стекольный цех, о котором он твердил уже не один год. Сырьем для него было бы битое стекло, и продукция стоило бы дешево. Многие стекольные компании прибегали к такой практике, запрещенной законом. Закон запрещал также применять бой кронгласа,[1] хотя он значительно улучшал качество бутылочного стекла.
Ограничения, накладываемые на стекольную промышленность, разоряли ее отца, особенно в те времена, когда акциз был так велик, что увеличение производства было равнозначно краху всего дела, а его зятя даже после снятия акцизных ограничений приводили просто в бешенство.
Но восемь тысяч фунтов! Куда же подевалась прибыль? Она уронила руку на серебряную пряжку пояса и, ухватившись за нее для большей уверенности, спросила:
– Что стало с прибылью?
– Боже правый! – Он закатил глаза, но успел заметить, как она зажмурилась от его богохульства, и вспомнил, что с ней нельзя перегибать палку. Он не без труда боролся с соблазном причинить ей боль, высмеять, даже когда речь шла о серьезных вещах, как сейчас.
