Между Батистиной и Легаликом установились странные отношения. Любовники почти ничего не знали друг о друге. Они боялись произвести шум и разбудить пассажиров и молча предавались любви. Их связывала только слепая страсть, жажда обладания друг другом. Батистине все больше и больше нравились их молчаливые объятия. Жизнь на борту корабля приводила ее в неописуемый восторг. Если она изредка и вспоминала Флориса с острой тоской, то тут же гнала из памяти это воспоминание, неистово, с какой-то звериной ненасытностью отдаваясь Легалику. Иногда моряк шептал ей слова любви или как безумец повторял ее имя:
— Батистина… Батистина… Моя красавица… Красавица из Луизианы… Это вы, моя дорогая! Вы — истинная красавица!
А Батистина в ответ лишь без устали предлагала свое чудесное атласное тело, выставляя его напоказ с бесстыдством и жаром молодой лани.
Днем на палубе Легалик вел себя с Батистиной столь почтительно и холодно, что она забывала о том, что он — ее любовник, но когда опускалась ночь, она начинала дрожать от нетерпения и желания в предчувствии волшебных минут.
На борту не было никаких особых развлечений, да и разнообразия блюд за столом в кают-компании не наблюдалось. Изредка Батистина и Жорж-Альбер с любопытством следили за увлекательной охотой на «морского дьявола», именуемого также скатом. Юная путешественница и другие пассажиры с восхищением взирали на то, как матрос по прозвищу Болты-Гайки ловко втыкал острогу в тело чудовища. Иногда капитан Робино или Легалик метким выстрелом сбивали чайку и принимали поздравления. Если птица падала в море, за ней посылали шлюпку, и нужно было доплыть быстрее, чем морская пучина поглотит добычу. Это зрелище развлекало и команду, и пассажиров. Батистина звонко смеялась, заключала пари с господином Вейлем и капитаном Робино, глядя на то, как матросы яростно налегают на весла.
Однажды она заметила, что шевалье д’Обинье выказывает дружеские чувства к юнге по прозвищу Луизон — веселое, безусое, почти девичье лицо его постоянно мелькало на палубе. Гонтран д’Обинье не упускал случая приласкать парнишку, угостить его сладостями или еще чем-нибудь вкусным.
— Должна признать, я дурно думала о шевалье… Но он гораздо лучше, чем показался мне с первого взгляда… — шепнула однажды на ушко своему любимцу-сладкоежке Батистина — ее замучила совесть из-за того, что она была так несправедлива к шевалье. Жорж-Альбер, однако, только осклабился и зло залопотал, предупреждая хозяйку об опасности и будто прося ее не впадать из одной крайности в другую, но она не обратила внимания на ворчание приятеля.
Ветер снова стих. Стояла удушающая жара. Все начали умирать со скуки.
— И когда только мы доберемся до того места, где дуют знаменитые пассаты? — вздыхала Батистина.
Корабли неподвижно застыли неподалеку от африканских берегов. Паруса беспомощно повисли. Капитаны кораблей переговаривались между собой сигнальными флажками.
На море известия и слухи распространяются быстро. Так произошло и сейчас: весть о том, что на борту «Красавицы из Луизианы» путешествует таинственная прекрасная юная особа, скорее всего, под вымышленным именем, мгновенно распространилась по всему каравану.
Батистину и Жоржа-Альбера пригласили отобедать в компании офицеров на борту «Медеи», на следующий день последовало приглашение посетить «Дромадер». За ней прислали большую шлюпку. Матросы опустили Батистину вниз на толстой доске, она была закреплена канатами и напоминала качели. Батистина совершенно не боялась, а, наоборот, веселилась от души и проявляла неуемное любопытство, чем окончательно сразила матросов и привела их в неописуемый восторг. Молодые офицеры, с которыми она свела знакомство на военных кораблях, наперебой ухаживали за ней, очарованные ее неземной красотой и придворными манерами. Вечером она отплывала к Легалику, по коже у нее бежали мурашки от удовольствия, щеки пылали от восхищенных взглядов множества мужчин, глаза сияли. Рядом с ней в шлюпке похрапывал Жорж-Альбер, как всегда, съевший и выпивший лишнего.
Однажды она возвращалась на борт «Красавицы» на своих любимых качелях и случайно зацепилась подолом юбки за что-то в борту корабля. Какой-то матрос бросился ей на помощь и стал спускаться по канату, чтобы осторожно, не повредив, отцепить чудесное платье. И тут до слуха Батистины донеслись приглушенные крики:
— Пить… Пить… Пить! Сжальтесь! Здесь нечем дышать… О-о-о! Мне плохо! Умираю! Чудовища! Негодяи! Презренные псы! — неслись из трюма жуткие стоны и проклятия.
Батистина побледнела. Она вспомнила, что уже слышала эти стоны несколько дней назад. Теперь голоса звучали еще тише, в них слышалось безысходное отчаяние.
— Капитан Робино, мне известно: в трюме заперты несчастные женщины. Я нахожу такое обращение бесчеловечным и недостойным истинных христиан. Вы должны приказать, чтобы их кормили, поили и выводили на палубу подышать свежим воздухом! — твердо произнесла наша сердобольная героиня, едва ступив на палубу.
Капитан Робино потерял дар речи и уставился на Батистину. Никто и никогда не осмеливался говорить с ним подобным тоном! Жорж-Альбер потянул чудачку за рукав, чтобы убедить ее в том, что она переступает грань дозволенного, но Батистине сейчас было не до него, а главное — не до соблюдения правил хорошего тона. Разгневанная девушка обрушилась с упреками и на хирурга.
— Я уверена, среди них есть больные. Посетили ли вы их, господин Вейль, чтобы оказать им помощь? Ведь это ваш врачебный долг!
— Что? Как? Но, мадемуазель… в мои обязанности входит лечить честных людей, а не всякое отребье! Это же висельницы! — возразил пришедший в неописуемый ужас врач.
— Да, да! Мадемуазель Бургиньон, это же воровки, мошенницы, развратницы, убийцы и отпетые негодяйки! К тому же еще и богохульницы! — завопил, приходя в себя, капитан.
«О, да! Они такие же, как моя мать-воровка с Нового моста!» — с горечью подумала Батистина.
Легалик, внимательно наблюдавший за девушкой, заметил, что в ее замечательных голубых глазах появилась и застыла скорбь.
— Мне нет дела до того, что вы полагаете о них, господа, — громко и четко выговорила Батистина, топнув ножкой, — но я отказываюсь продолжать путешествие, если с этими несчастными будут по-прежнему дурно обращаться! Неужели у вас нет ни капли жалости?
— Хм… А вы что обо всем этом думаете, господин д’Обинье? И вы, господин Вейль? Вы согласитесь с тем, чтобы их каждый день выводили на часок на палубу? — спросил капитан, которому уже порядком надоело пререкаться с этой дерзкой болтушкой, обладавшей, судя по всему, весьма обширными связями и могущественными покровителями, начиная с очень богатой госпожи Ленорман.
