— Мой управляющий — человек надежный. Я оставил ему все нужные указания перед отъездом, так как не знал, когда вернусь. В любом случае, я не уверен, что ты готова к поездке.
— Я скоро поправлюсь, может быть, через неделю.
Он положил газету, снял очки, сложил их и повесил на часовой цепочке, свисающей из жилетного кармана.
— Мара, дорогая моя, ты уверена, что твердо знаешь, чего хочешь? Я думал… то есть я полагал, что ты и Родерик…
— Нет.
— Что значит «нет»?
— Принц не просил моей руки, да я бы и сама ему отказала. Я этого не хочу.
— Ты этого не хочешь. — Строго глядя на нее, все больше хмуря брови, он повторил: — Ты этого не хочешь. Ты не хотела выйти за Денниса Малхолланда, когда он скомпрометировал тебя в летнем домике. Теперь Родерик сделал нечто гораздо худшее, но за него ты тоже не хочешь выходить. Осмелюсь ли спросить, какими именно качествами должен обладать мужчина, чтобы ты за него вышла?
— Я не знаю, папа, — сказала она, откидываясь на подголовник кресла и закрывая глаза. — Скажу лишь, что мне не нужен мужчина, который женится на мне только из чувства долга.
— Такая щепетильность делает тебе честь, но мудро ли ты поступаешь?
— Это не имеет значения.
— Для меня имеет. Я твой отец, и мой долг — позаботиться о том, чтобы ты не загубила свою жизнь из-за этого злосчастного романа.
Мара выпрямилась в кресле и посмотрела на него.
— Один раз вы уже навязали мне помолвку, исходя именно из этих опасений. Я не позволю вам проделать это еще раз. Прошу вас, папа, не вмешивайтесь. Просто отвезите меня домой поскорее.
Прошло несколько долгих секунд, прежде чем он ответил, стараясь не встречаться с ней взглядом.
— Ты куда больше похожа на свою мать, чем я предполагал. Я женился на ней, потому что… Впрочем, разве это можно объяснить? Я был одинок. Она была красива и ничем не напоминала Анжелину. А главное, она любила меня. Очень скоро она узнала, что моя привязанность к ней неглубока. Она знала, что я никогда не обесчещу наших брачных клятв, что как моя жена она всегда будет украшать мой дом и делить со мной постель, что нам всегда будет хорошо вместе. Ей этого было мало. Полагаю, тебе этого тоже недостаточно. Когда ты окрепнешь, через неделю или две, я сделаю приготовления к нашему отъезду.
— Спасибо, папа.
Победа далась ей легче, чем она ожидала. Ей бы радоваться, но вместо этого она ощущала онемение, пустоту. Перед глазами плыл серый туман.
Вмешательство отца, продиктованное самыми добрыми намерениями, было не единственным из посланных ей испытаний. Гвардия, по неизвестным ей причинам, начала обращаться с ней так, словно было уже решено, что она останется с ними навсегда. Гвардейцы находили сотни поводов, чтобы спросить ее мнение, и выслушивали ответы с таким видом, будто это мнение было для них обязательным к исполнению. Мара не понимала, что толкает их на такое поведение, разве что постоянное присутствие Родерика, обращавшегося с ней так, словно она была его собственностью. Это смущало и тревожило ее, но в то же время дарило такое чудесное ощущение принадлежности ему, что у нее не хватало духу положить этому конец. Ну ничего, скоро все кончится так или иначе, утешала себя Мара.
Она окрепла настолько, что начала покидать постель не только для того, чтобы посидеть в кресле у себя в комнате, но уже стала выходить к столу и присоединяться к обществу в гостиной. Капот она сменила на обычную одежду. Ей казалось, что она не сможет надеть корсет, но оказалось, что это укрепленное китовым усом одеяние, если, конечно, не слишком туго затягивать шнуровку, хорошо поддерживает ее заживающие ребра. Это открытие дало ей надежду, что она сможет уехать раньше, чем ожидала.
В Луизиане уже наступила весна, а вот в Париже зима задержалась. Почки на деревьях набухли, на подоконниках уже ярко цвели весенние примулы, но дни все еще стояли серые, часто шел мелкий холодный дождь. В один из таких дней Труди подошла к Маре в гостиной.
Мара пыталась заняться вышиванием. Она прилегла на кушетке под одним из высоких окон, выходящих на парадный двор, чтобы различить в жидком зимнем свете сложный рисунок на полотне. Когда Труди подтянула к себе стул и села рядом с ней, Мара воткнула иголку в натянутый на пяльцах лен и с облегчением отложила работу в сторону.
— Я давно уже хотела кое-что тебе сказать, — торжественно начала Труди.
— Я вижу, предстоит серьезный разговор, — шутливо заметила Мара. — В чем дело?
— Я раньше думала… я думала, что люблю Родерика. Теперь я понимаю, что любила его только потому, что он мой принц, военачальник, красивый мужчина.
Смех угас в глазах Мары.
— И что же теперь?
— Теперь я знаю, что требуется нечто большее. Я буду его уважать, буду следовать за ним, возможно, даже любить его немного. Больше ничего.
— Для него… это будет потеря.
Больше Мара ничего не могла придумать в ответ на это простодушное признание.
— Я так не думаю. Тебя я тоже люблю. Я буду рада.
— Труди, ты не должна думать…
— Я не думаю, я знаю. Он любит тебя. Я хотела, чтоб ты знала: ты ничего у меня не отнимаешь. Моя любовь всегда будет со мной.
— Этторе? — улыбнулась Мара.
Легкая краска смущения залила щеки амазонки.
— Граф, — подтвердила она. — Он смешной, правда? Он меня смешит. Мне это нравится. К тому же он понимает женщин. Это мне тоже нравится.
Мара попыталась представить себе маленького итальянца с этой высокой белокурой женщиной в минуту страсти, но у нее ничего не вышло. Может быть, Труди говорила не о том, что у Этторе богатый опыт общения с женщинами в постели, а о том, что он понимает их нужды. Что именно имела в виду Труди, ей не дано было знать, да это и не имело значения. Она пожала руку Труди.
— Желаю тебе счастья.
Труди улыбнулась и ответила на пожатие.
— И я тебе.
Несколько дней спустя Анжелина устроила музыкальный вечер. Выступать с музыкальными номерами было приглашено трио цыган. Мара уже знала, что значительная часть европейской музыки берет начало в древних цыганских мелодиях и ритмах. Вечер должен был получиться превосходный.
Пришли многие знаменитости, с которыми Мара уже успела познакомиться в Париже: Аврора Дюдеван, известная как Жорж Санд, отец и сын Дюма, Оноре де Бальзак, Виктор и Адель Гюго. Ламартин и другие депутаты блистали отсутствием. Они были слишком заняты важными делами, у них не было времени на легкомысленные развлечения.
Музыка была великолепна. Музыканты извлекали из простых струнных инструментов волнующие и сложные мелодии, нежные и чистые, берущие за душу. Видавшие виды знатоки аплодировали со слезами на глазах и вызывали музыкантов на «бис».
