Дрожь пробѣжала по всему его тѣлу.
– He принуждай меня въ послѣднюю минуту произнести слово, которое уже давно готово сорваться съ моихъ устъ! – проговорилъ онъ, едва владѣя собой.
– Произнеси, – оно меня не…
– Слово вѣчной непримиримой ненависти, – сказалъ онъ и, поднявшись по лѣстницѣ, заперся въ своей комнатѣ.
Она пошатнулась и крѣпко ухватилась за перила лѣстницы, но не пыталась болѣе слѣдовать за нимъ.
– Ненависти, ненависти! – пробормотала она, низко опуская голову. Да, онъ желаетъ разрыва! Она разразилась громкимъ безумнымъ смѣхомъ. Ну, хорошо же! Онъ увидитъ, несчастный, что онъ сдѣлалъ! Увидитъ! Теперь онъ еще ничего не знаетъ, онъ не знаетъ, что значитъ упасть съ высоты богатства и уваженія! Теперь онъ еще торжествуетъ! О, какъ досадно… и какъ больно! Хоть бы умереть!
Собравъ всѣ свои силы, она выпрямилась и дико посмотрѣла кругомъ, какъ будто бы ужасное рѣшающее слово еще звучало изъ всѣхъ угловъ и отдавалось въ этихъ стѣнахъ, напоминая, что здѣсь ей не мѣсто. Ея колѣна дрожали, но она прошла черезъ мастерскую, отдернула занавѣсъ и вошла въ зимній садъ.
Фонтанъ журчалъ, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь частую сѣть вѣтвей и листьевъ, отражались на блестящей водной поверхности и капли падали въ бассейнъ точно золотой бисеръ.
Это монотонное плесканье и журчанье среди безмолвнаго царства растеній, подлѣ комнаты, гдѣ сейчасъ только спорили два человѣка съ бурной страстностью и злобой, имѣли какое то демоническое непреодолимое дѣйствіе!… Убаюкивающее плесканье свѣжей воды, бьющей изъ земли въ точно опредѣленномъ количествѣ, и ни одной каплей болѣе, чѣмъ можетъ вмѣстить бассейнъ!
Она пристально смотрѣла на колыхавшуюся въ бассейнѣ воду. И ей казалось, что вода поднимается все выше и выше, что изъ нея выходитъ голова подъ густымъ серебристымъ покрываломъ. Складки покрывала все болѣе и болѣе расширяются, выходятъ за края бассейна и разливаются по асфальтовому полу все дальше и дальше. И серебристый хвостъ, все раздуваясь и величественно расширяясь, вдругъ перебрался за бархатную занавѣску! Какъ вдругъ заблестѣлъ тамъ мозаиковый полъ, и какъ все оживилось въ углахъ и по стѣнамъ. Листы бумаги, большіе, толстые, покрытые эскизами, и всѣ ненавистныя лица въ рамкахъ попадали и закачались на серебристыхъ волнахъ. Разостланные на полу шкуры пантеръ и медвѣдей тихо поднялись, точно на спинахъ своихъ прежнихъ владѣльцевъ; ибисы и вазы съ кактусами попадали съ подставокъ и консолей; даже тяжелые шкафы и полки по стѣнамъ закачались, точно сильныя грубыя руки трясли и раскачивали ихъ, и вся сверкающая посуда, чайники и кубки, венеціанскій хрусталь и зеркала, все со звономъ попадало со своихъ мѣстъ… Полудавленный дикій крикъ раздался въ зимнемъ саду, и высокая согнутая женская фигура выскочила оттуда и побѣжала по платановой аллеѣ, и къ шуму ея шелковаго платья примѣшивалось безпрерывное бормотанье: „ненависть, ненависть!“…
Вскорѣ послѣ того въ бель-этажѣ поднялись шумъ и суетня; люди торопливо бѣгали взадъ и впередъ. Всѣ имѣвшіеся сундуки были принесены въ залу, гдѣ находилась канонисса, энергично распоряжавшаяся и отдававшая приказанія. Ея щеки пылали, а въ темныхъ суровыхъ глазахъ горѣлъ какой-то странный лихорадочный огонь; но каждое ея приказаніе отдавалось „мастерски“, какъ говорила прислуга, такъ что не могло быть ни замѣшательства, ни путаницы.
Странно, что на этотъ разъ все серебро, все что было въ шкафахъ, все бѣлье до самой послѣдней салфетки укладывалось въ сундуки; снимались даже со стѣнъ картины и со столовъ разныя бездѣлушки и альбомы и также упаковывались. Изъ этого можно было заключить, что господа уѣзжаютъ надолго, можетъ быть даже въ одно изъ имѣній на Рейнѣ, такъ какъ зачѣмъ бы стали брать серебро и столовое бѣлье, еслибы останавливались въ отеляхъ?… Но всего загадочнѣе было то, что фрейлейнъ фонъ Ридтъ телеграфировала повѣренному баронессы, жившему на разстояніи нѣсколькихъ желѣзнодорожныхъ станцій, чтобы онъ немедленно пріѣзжалъ. Камердинеръ Робертъ думалъ, что баронессѣ надо много денегъ для путешествія, и потому вызывается сюда адвокатъ.
Мадемуазель Биркнеръ разсказывала все это въ дѣтской Анхенъ и Деборѣ, и донна Мерседесъ слышала изъ своей спальни… Итакъ отъѣздъ былъ окончательно рѣшенъ. Онъ отправляется пожинать новые лавры, и женщина, презирающая и его призваніе, и искусство, настояла на томъ, чтобы сопровождать его… Картина, которая будетъ выставлена, внушала ей ужасъ, и всетаки она упорно хотѣла оставаться подлѣ художника, чтобы съ досадой и гнѣвомъ видѣть тріумфъ мастерского произведенія.
Нѣсколько недѣль тому назадъ донна Мерседесъ подумала бы съ чувствомъ удовлетворенія, что это Немезида мститъ художнику за женитьбу на деньгахъ – но сегодня ею овладѣло горячее страстное участіе, и она сердилась на нелѣпую судьбу, приковавшую къ одной цѣпи благороднаго умнаго мужчину и тупоумную женщину…
Она не видала его болѣе, да и не желала этого, такъ какъ не была увѣрена въ своей твердости и самообладаніи передъ этими честными и проницательными голубыми глазами… Но она должна увидѣть еще разъ его послѣднее, его любимое произведеніе – сѣдую гугенотку, прежде чѣмъ ее упакуютъ въ ящикъ и отправятъ на выставку…
Между тѣмъ наступилъ вечеръ. Солнце давно уже зашло; но серебристый свѣтъ полной луны не допускалъ мрака на землю, и было свѣтло, какъ днемъ. Ярко озаренный луной поднимался въ воздухѣ рельефно украшенный фронтонъ дома съ колоннами, вода маленькаго быстраго ручейка, пересѣкавшаго лужайку, блестѣла и искрилась, и бѣлая мастерская стояла, залитая свѣтомъ. Лучи мѣсяца, проходя черезъ большія верхнія окна, ярко освѣщали женскую группу въ саду древняго французскаго замка.
Донна Мерседесъ робко прошла черезъ рощу и пересѣкла лужайку, высокая трава заглушала ея шаги. Анхенъ сказала, что баронъ Шиллингъ уѣхалъ верхомъ – онъ часто дѣлалъ это въ прекрасныя лунныя ночи, а баронесса съ самаго обѣда заперлась въ своей спальнѣ, чтобы избавиться отъ шума, производимаго сборами и укладкой. Садовникъ тоже давно ужъ прошелъ черезъ передній садъ въ пивную, и только въ комнатѣ надъ конюшнями одиноко свѣтился огонекъ; конюхъ, должно быть, былъ дома, но его донна Мерседесъ никогда не встрѣчала въ саду. Поэтому она надѣялась, что ее никто не увидитъ, но всетаки пугалась малѣйшаго скрипа гравія подъ ея ногами, точно шла воровать.
Близъ мастерской она начала вдругъ съ удивленіемъ прислушиваться, – оттуда доносился такой шумъ и плескъ воды, какъ будто бы дикій лѣсной ручей низвергался съ горы; ей нечего было бояться, что услышатъ ея поспѣшные шаги по гравію площадки – шумъ этотъ заглушалъ ихъ.
