закрыла ворота. Это я убила Майлза.
— Нет, золотко.
— Да.
Он наклонился вперед, уперев локти в колени, и посмотрел ей прямо в глаза.
— Майлза никто не убивал. Это — несчастный случай. Целая цепь ошибок, упущенных шансов и обычное невезение собрались вместе — в результате джип упал в пропасть. Каждый из нас виноват отчасти. Но только отчасти. Это был несчастный случай. — Он помолчал. — Мне понадобились годы, чтобы принять это. Я думаю, что и ты примешь это в свое время.
Она вытерла глаза и фыркнула.
— Попробуй сказать это маме.
Он взглянул на свои руки.
— Думаю, никто не сможет этого сделать. Она должна прийти к этому сама.
— Она никогда не сможет.
— Этого ты не знаешь.
* * *
…Но она знала. Ее отец оставался с ней практически все время — он спал в больнице и сейчас был в приемной, но ее мать дождалась часов посещения в субботу и оставалась ровно десять минут.
Занимая стул в ногах кровати, она посылала Моджи бодрую, ничего не значащую улыбку.
— Ты видела мою записку? — спросила ее Моджи.
Ее мать положила руки на колени и сжала их.
— Не беспокойся об этом. Мы не будем о ней говорить.
— Но я хочу.
— Лучше не надо, дорогая.
— Мамочка…
— Ты не должна ни о чем беспокоиться, дорогая. У тебя все будет прекрасно.
— У меня не будет прекрасно. У меня все плохо с тех пор, как погиб Майлз. Мне двадцать лет, я вешу двенадцать с половиной стонов, и я ненавижу всех вокруг. Я больна от всего этого.
Ее мать поднесла обе руки к голове, лицо стало страдальческим. Моджи выросла с этим выражением. Оно означало: «Ну пожалуйста, дорогая! Я по уши в работе, не обостряй, будь хорошей девочкой».
Это всегда действовало.
* * *
Моджи повернулась, чтобы увидеть Патрика, глядящего на нее.
Она спросила:
— Почему все эти годы ты утруждал себя тем, чтобы быть рядом?
Он немного подумал.
— Майлз просил меня присмотреть за тобой. К тому же — и я знаю, тебе будет трудно в это поверить, — я всегда по-своему любил тебя.
Ее глаза снова наполнились слезами:
— Ты пришел попрощаться, да?
Он внимательно изучал ее лицо.
— Ненадолго. Думаю, так будет лучше.
Она перекатилась на бок, спиной к нему. Если он собирается уйти сейчас, в эту минуту, она не сломается.
— Тогда продолжай, — пробормотала она.
Последовала пауза. Потом она услышала, как он встает и кладет что-то на подушку перед ней.
— Что это, — прошептала она. Но она знала, что это было. Это была римская монета Майлза, которую много лет назад дала ему мама.
Она вспомнила, как однажды днем Майлз дразнил ее, держа монету вне досягаемости и заставляя прыгать, как щенка. Когда она, наконец, ее поймала, он дал ее на минутку подержать. Но она случайно уронила ее на улице и начала реветь, потому что подумала, что монета потеряна навсегда. Он тогда был удивительно мил. «Моджи-Поджи, — сказал он с многострадальным вздохом старшего брата, — ты глупая маленькая корова, верно?» — а потом, когда он выловил ее, он отдал ей монету на весь остаток дня.
До сих пор она не вспоминала об этом.
Она потрогала монету пальцем. Потом оттолкнула ее.
— Не хочу, — объявила она, все еще спиной к Патрику. — Забери ее.
— Нет, теперь она твоя. Она должна была достаться тебе давным-давно.
— Я не хочу ее. Забери, или я выкину ее в мусорное ведро.
— Можешь с ней делать что хочешь. Она твоя.
— Правильно, — пробормотала она. Слезы катились у нее по щекам. Она схватила монету и швырнула ее в ведро. — Доволен?! А теперь уходи! — Она натянула одеяло на голову и крепко зажмурила глаза. — Уходи, Патрик. Уходи сейчас же. Я этого не вынесу.
— Может, когда тебе станет лучше, ты мне позвонишь? — тихо спросил он.
— С какой радости?
— Мы пойдем на ланч. Ты уйдешь с Ньюмаркета на целый день, если лошади тебя отпустят…
Она закрыла уши обеими руками.
— Так будет, Имоджин. Ты все сделаешь для того, чтобы это случилось. Я тебя знаю. И ты расскажешь мне про Ньюмаркет, когда мы встретимся за ланчем.
— Уходи! Уходи!
Она слышала, как он движется к двери.
— Увидимся за ланчем, Имоджин, — сказал он.
Спустя долгое время, начав икать, она открыла глаза. Под ее щекой было большое влажное пятно, голова гудела.
«Удивлюсь, если мне дадут аспирин, — подумала она. — С моей-то историей болезни».
Она встала, подошла к раковине и плеснула в лицо горсть холодной воды. Потом села на край кровати.
Монета упала на груду мятых салфеток и недоеденного винограда, принесенного отцом из больничной столовой. Она сидела, долго ее рассматривая. Потом схватила, выдвинула нижний ящик тумбочки и запихнула ее туда, поверх зеленой заколки Антонии, которую, по ее просьбе, отец принес из дому. Прямо к стенке, чтобы убедить себя в том, что ее здесь нет.
* * *
Когда Антония не позвонила в понедельник вечером, Патрик приказал себе не волноваться. Разве она не говорила, что будет в Тулузе? Она позвонит во вторник, когда вернется.
Он погрузился в судебные заседания. Что было просто, поскольку в эксцентричном, полном напряжения мире тяжб на Хэммондс Инн никто бы не заметил, даже если разразилась бы термоядерная война.
Дебра была в своей стихии, поскольку победа была уже почти в руках. С начала заседаний они с Патриком редко виделись, хотя уже не однажды она упоминала о разорванной помолвке и жалкой претензии на внимание со стороны Моджи. Он знал, что она должна быть в курсе его чувств к Антонии, так как «предсмертная» записка Моджи была исчерпывающей, но она не показывала виду.
«Она невероятна! — говорили клиенты. — Никогда не поверишь, что у нее дочь в больнице. Вот это профессионализм!» — Патрика это поразило как гротеск.
Антония не позвонила во вторник утром, и тогда он позвонил сам. Ее не было на месте. Перед тем как покинуть здание суда, он оставил сообщение на ее автоответчике: «Антония, это Патрик. Мы можем встретиться? Позвони мне… Пожалуйста».
Она не позвонила. Он провел ночь вторника в ставке Дебры, со всей командой. Он успокаивал клиентов, шутил с поверенными и спорил с Деброй и прочими о том, как наилучшим образом работать со свидетелями. Его удивляла та легкость, с которой он мог притворяться.
Когда он оказался дома, было три часа ночи. На его подушке лежала записка от Нериссы: «Прослушивание в Париже сегодня, обр. в четв.(?)». А на автоответчике — никаких сообщений. Хотя, может, это и
