— Я упаду на свой меч, когда наступит последний час седьмого дня, — сказал он, наливая в два кубка вина. — А до этого я намерен наслаждаться жизнью. За твое необыкновенно хорошее здоровье, госпожа моя. Живи в радости.
Он выпил, следя за мной, но я свой кубок не подняла. Что это — психическое расстройство или окончательное смирение перед смертью? Наверное, все же второе. Тогда, в тронном зале, когда провалилась его попытка обрести свободу, Паис испытал удар и едва не сдался, однако теперь терять над собой контроль он был не намерен. Пресыщенный и циничный, коварный и умный, он тем не менее оставался солдатом и египетским аристократом. Придет время, и он недрогнувшей рукой вонзит себе в живот меч.
Паис поставил кубок на стол и серьезно посмотрел мне в лицо.
— Она все плачет и плачет, целыми ночами, — сказал он. — Мне через стену слышно. Я бы ее утешил, но мне запрещено выходить из камеры. Когда-то она была прелестной танцовщицей, с гибким телом и независимым характером. Кто знает, кем бы она стала, если бы наш заговор удался?
— Значит, ты нисколько не раскаиваешься? — спросила я, и Паис лишь улыбнулся в ответ.
— Нисколько, — ответил он. — Если бы Рамзес умер от мышьяка, который ты передала доверчивой Хентмире, а Банемус выполнил то, что от него требовалось, и поднял в армии мятеж, мы овладели бы всей страной. Мы поставили бы на место жрецов, вернули истинную власть фараонов и начали восстанавливать ту могущественную империю, которой когда-то правили наши предки. — Он вздохнул. — Это была славная мечта, но, как всякая мечта, она оказалась миражом. Жаль. Почему я должен испытывать угрызения совести, дорогая Ту? Я же патриот Египта.
— Неужели тебе никогда не приходило в голову, что если бы Маат действительно нуждалась в помощи, ваш заговор закончился бы полной победой? Маат сама использует нас, если ей нужно что-то исправить, а когда мы пытаемся сделать это против ее воли, просто бросает нас, предоставляя собственной судьбе.
— Философ Ту, — усмехнулся Паис. — Ту, защитница справедливости. Странно звучат эти слова в устах такой честолюбивой и беспринципной женщины, как ты. О, пойми меня правильно. — Паис поднял руку, не давая мне заговорить. — Я не хочу тебя оскорбить. В юности твое честолюбие выражалось в капризах, которые ты очень ловко умела направлять в нужное русло — свое, разумеется. Иначе как бы ты попала к нам? Но теперь твое честолюбие стало другим — более управляемым, очищенным от эгоизма, правильным. Теперь ты разбираешься, что хорошо, а что плохо, и четко знаешь, чего хочешь. Так и я когда-то. Это здоровые амбиции, Ту. И все же амбиции. Иначе чем бы мы отличались друг от друга? Вот мы сидим, два человека, которых боги сделали похожими друг на друга. Даже наши желания были тогда одинаковы. Так почему же стали разными наши судьбы?
Я не знала, что ему ответить. Чтобы скрыть смущение, я взяла серебряный кубок и отпила немного вина. На душе у меня было тяжело, Паис все понял верно.
— Не знаю, — продолжал он. — Наверное, потому, что боги решили наградить тебя за мужество, которого у меня не оказалось.
Мне захотелось сказать ему что-то хорошее, утешить, но вместо этого я произнесла:
— Тебе не идет смирение, Паис. Знаешь, ты мне больше нравишься заносчивым и самоуверенным.
Он рассмеялся, и мне больше не хотелось его утешать.
— Я очень старался заставить тебя молчать, — сказал он. — А сейчас рад, что ты осталась жива. Твой образ преследует меня с тех самых пор, когда я впервые увидел тебя на пиру у Гуи. Он тогда собрал нас, чтобы показать тебя и решить, годишься ли ты в наложницы фараону.
— Я видела тебя задолго до того пира, — грустно сказала я. — Обычно я сидела на полу в своей комнате и смотрела в окно, когда Дисенк задувала у меня светильник и уходила спать. Однажды ночью я смотрела, как разъезжаются гости Гуи. Ты вышел из дома и стоял во дворе. Пьяная царевна уговаривала тебя отвезти ее к тебе домой, но ты отказался. Ты ее поцеловал. Ты был в красном. Я не знала, кто ты, но, Паис, ты был красив, как бог, когда засмеялся, стоя в свете факелов! А я была юной девчонкой, полной наивных детских фантазий! Я никогда не забуду ту ночь.
Говорить все это я не собиралась. Я думала, что время сотрет из моей памяти эти воспоминания или исказит их, но этого не случилось, а сейчас я ужасно боялась, что одно насмешливое, сальное или избитое замечание Паиса все испортит, но он молчал. Я не поднимала на него глаз, и в камере повисла тишина. Наконец он заговорил.
— Будь ты неладна, — хрипло сказал Паис. — Зачем нужно напоминать, что и я когда-то был простым наивным мальчишкой, для которого любое, даже самое незначительное событие превращалось в романтическое приключение? Того ребенка больше нет, он похоронен под необходимостью, потребностями, мерзкими решениями и службой в армии, а также постоянным желанием потакать своим прихотям. Я не хочу больше о нем вспоминать. Не сейчас! Слишком поздно, уже ничего не исправишь!
Я не ответила, и Паис быстро взял себя в руки.
— Прости, Ту, — сказал он. — Прости, что я не соответствовал тому образу, который ты из меня сделала, прости, что принимал участие в совращении твоей юной души. Это единственное, что меня мучит. А сейчас давай выпьем и расстанемся.
Дрожащими руками я поднесла к губам кубок. Паис тоже. Мы словно совершали некий торжественный ритуал очищения, наполнивший воздух камеры миром и величественным покоем. На меня снизошло такое умиротворение, что я забыла об ужасной просьбе Гунро, забыла, что хотела напиться до беспамятства. Мы осушили кубки и разом встали. Паис взял меня за шею, наклонился и крепко поцеловал.
— Если когда-нибудь встретишь Гуи, передай ему от меня привет, — сказал он, отпуская меня.
Странно, как были похожи его губы на губы брата.
— И еще, — добавил он. — Я знаю, что он жив, но не знаю, где скрывается. Видимо, он представлял меньшую угрозу для Египта, чем я. И вообще у меня такое чувство, что вы еще встретитесь.
Мы подошли к двери. Я подозвала стражника, и тут Паис прижался лицом к деревянной решетке.
— Ах, свобода, — пробормотал он, и я увидела, как побелели его пальцы, сжимавшие прутья решетки. — Молись за меня, Ту, на Прекрасном Празднике Долины. Выкрикни погромче мое имя. Может быть, боги и найдут меня.
Больше нам было нечего сказать друг к другу. Я прикоснулась к его плечу, еще твердому и полному жизни, и он вернулся в камеру. Дверь за ним закрылась. Изис ждала меня, и мы быстро пошли в сторону гарема. Я ни разу не оглянулась.
Вернувшись к себе, я припала к кувшину и принялась жадно пить, но не вино, а воду. Потом повалилась на постель и заплакала, тихо, без криков и всхлипываний. Я оплакивала не Гунро, или Паиса, или даже себя. Просто я поняла, какая жестокая вещь — жизнь, скучная и тяжелая для одних и легкая и яркая для других. Жизнь — это путешествие, полное несбывшихся мечтаний и разрушенных надежд. Наплакавшись, я уснула и проснулась, когда солнце клонилось к западу, а возле моей постели на столике стоял поднос с горячим бульоном и свежим хлебом.
