— Мысли, они летают, носятся в пространстве, и сами находят человека, нужного им, — певуче проговорил он. — Вот послушайте, какая у меня сейчас возникла мысль… Послушайте… Я святой… я слепой…
— Чудесно! — воскликнула она с искренним восхищением…
Они еще долго говорили и порою он спрашивал:
— Интересно?.. Вам интересно?..
И она отвечала с восторгом и нежностью:
— Да, да, говорите!..
Он стал ее советчиком и направлял ее в ее ремесле. В его прежнем ювелирном деле было одно общее с ткачеством — узоры. Он еще многое помнил из своего ремесла-искусства. Мать его много лет была прядильщицей и он умело определял доброту тканей и ниток. Было так чудесно ощущать его влияние на себе, поддаваться его очарованию, обаянию. Хотелось слушать и слушать звучание его голоса. Но теперь она изумлялась не только красоте его лица, но и красоте его ума…
Кроме ткачества, у нее было еще одно ремесло, она причитала после похорон и ей за это платили. Покойника полагалось оплакивать семь дней, сидя на полу, разорвав ворот одежды. Но не всякая женщина могла причитать, одни просто не умели говорить складно, другим мешали слезы и отчаяние. Поэтому приглашалась женщина нарочно для хорошего оплакивания. Такая женщина называлась «зугерун», то есть даже и не «причитальщица», а «говорщица»; потому что ей надо было не плакать и причитать, а складно говорить… Этому умению Сафия тоже научилась от своей бабки; та умерла, когда девочке было десять лет, и с тех пор Сафию приглашали одну; считалось, что она лучше всех это умеет — говорить о покойном…
Она начала было рассказывать Андреасу, как это интересно. Мертвого легко любить, легко испытывать к нему добрые чувства. Мертвый такой таинственный и хороший. И такое возбуждение и увлечение, когда говоришь… Она предложила Андреасу пойти послушать ее. Но он не захотел, не проникся, только произнес настойчиво:
— Переменим тему…
Она тотчас испугалась, что чем-то обидела его, но он уже улыбался. И больше она об этом своем ремесле не говорила с ним…
* * *
Когда ей уже было четырнадцать лет, свахи стали особенно настойчиво приходить в дом отца. После она поняла, что не была такой уж плохой невестой, ведь ее ремесла могли быть доходными, если бы кто-нибудь следил, чтобы ей хорошо, как надо, платили. Иногда приходили и сами матери сыновей-женихов. Отец не заставлял ее выходить к этим женщинам. Она слушала из-за занавески, поглядывала. Тупое самодовольство этих женщин, спесивая гордость своей семьей, своим родом вызывали у нее отвращение…
«Нет, убегу, — думала она. — Не хочу жить в доме у такой… Не хочу спать в одной постели с чужим человеком. Не хочу иметь детей, это мне противно…»
И сердцу делалось так больно от ужаса и отвращения.
Но отец обычно даже и не говорил со свахами, отвечал коротко: «Нет». Так они и уходили. Только одной женщине, которая говорила спокойно и доброжелательно, он сказал о своей дочери:
— Пусть ткет. Ей еще многому надо учиться.
— Учиться — не учиться, — устало усмехнулась женщина. — Думаете, выучится — легче замуж будет отдать? — И ушла.
Девочка робко вышла из-за занавески и подошла к отцу.
— Не бойся, — сказал он, — я тебя не отдам. — Помолчал. — И то, что могу, сделаю для тебя.
Она прижалась к отцу, лицом к его груди. В мастерской был густой, какой-то дегтярный что ли запах. Так пахли толстые кожаные подошвы, и одежда отца так пахла. Когда она была маленькая, она сидела возле ведра с водой и играла обрезками кожи мелкими. Они были как будто люди, а вода в ведре — как будто их море.
В том же году, когда ей было четырнадцать лет, к отцу пришел человек и заказал спрятать в каблук драгоценный камень. Драгоценности не выпускали из города, надо было платить пошлину. Кто-то направил этого человека к сапожнику Раббани; заплатить даже самую большую плату сапожнику за такую услугу было все равно дешевле, чем платить даже самую малую пошлину. Отец тихо поговорил с этим заказчиком и сказал, что сейчас все сделает. Человек подошел к его табурету и встал так, чтобы следить за работой сапожника. Сафия смотрела тихонько, за занавеской ее нельзя было увидеть, да человек и не глядел на занавеску.
— Если я захочу, — сказал отец заказчику, — я прямо у тебя на глазах возьму себе этот камень, ты и заметить не успеешь!
Человек засмеялся и быстро стал говорить, что верит, доверяет сапожнику, тот молчал.
— Да не хотел я вас обидеть! — воскликнул заказчик и сел на другой табурет, нарочно отодвинув его подальше.
Гирш Раббани, должно быть, знал, что Сафия за занавеской. Он взял камень на ладонь и подошел поближе, совсем близко…
— Чудо — огранка! — восхитился он. — Это не Андреаса Франка работа?
У Сафии сердце больно дрогнуло в груди.
Человек отвечал, что да, это работа Андреаса, и что он хотел бы уговорить Андреаса гранить краденые камни, но тот, конечно, не согласится.
— Не согласится, — отец кивнул, сел на свой табурет и насадил башмак заказчика на особый железный стержень с широким наконечником. — Не согласится, он такой честный парнишка, так искренне верит в Бога, — в голосе отца послышалась эта странная тонкая насмешливость, смысл которой Сафия не всегда для себя уясняла…
Она видела этот драгоценный камень. Он был живой; словно маленький цветок розы, словно сердце… Он, казалось, излучал нежную теплоту… Хотелось взять его, унести и не отдавать… Но она знала, что для нее это — сердце, Его сердце; а есть и другие, и для них это — драгоценный камень, пробуждающий людское вожделение. И если бы она взяла себе этот алый свет, эту нежную теплоту, другие назвали бы ее простой воровкой, укравшей драгоценный камень из простой жадности…
За обедом отец молчал, потом вдруг сказал:
— А жаль, могли бы оставить себе… Но ничего, мы свое получим! — надул губы так, что она засмеялась невольно, и сам засмеялся…
Сафия теперь рассказала Андреасу этот случай. Он молча вынул из кошелька драгоценный камень и показал ей на ладони. Сафия сразу узнала камень. Андреас рассказал ей о Золотом Кристофе и спросил, был ли похож на Кристофа человек, что тогда приходил к ее отцу; но Сафия не запомнила того человека.
— Я дарю вам этот камень, — сказал ей Андреас как-то торжественно и беззащитно, с детской решительностью в голосе.
У нее сделалось такое необычайно радостное ощущение, будто этим подарком он торжественно как-то скрепляет их отношения, и теперь они будут вместе уже словно бы с полным правом… Она подумала, что, должно быть, каждой женщине хочется такого торжественного скрепления отношений, будь то свадебный подарок, брачный договор, венчание; хочется обрести эту иллюзию полного права… Но ведь она обещала, что не будет стеснять свободу Андреаса, никак не будет…
